Повести и рассказы писателей Румынии

Вряд ли у нее был какой-нибудь шанс устроиться к нам на стройку. Служащих там и без нее хватало, а никакой специальности у нее не было. Она рассказала, что была акробаткой, и назвала свой цирковой псевдоним. Я от удивления вытаращил глаза. Вот, оказывается, с кем свела меня судьба. Я ударился в воспоминания и признался ей, что с детства бредил цирком, в одиннадцать лет влюбился в девочку, которая, изогнувшись в мостике, поднимала с земли платок. Цирк выступал у нас целое лето, и каждый вечер я приходил смотреть на нее. Какое меня охватывало волнение, когда девочка, запрокинув голову, с лицом, пунцовым от напряжения, медленно наклонялась к арене, где миниатюрной пирамидой возвышался накрахмаленный платок. Как я боялся, что она переломится пополам. И, когда она наконец, схватив платок зубами, замирала в этой позе — шиворот-навыворот, выпучив глаза, — мне казалось, что она смотрит именно на меня. Я оживился и подумал, что знакомство наше состоялось только сейчас. Я рассказал ей еще одну историю, случившуюся тем же летом. Над ней потешался весь наш городок. Три месяца подряд цирк давал представления, раскинув свой шатер на общественном пастбище. Постепенно он стал терять зрителей, и тогда дирекция цирка развесила афиши, оповещавшие о том, что известный клоун Флакс, которого мы каждое утро видели с корзинкой на местном рынке, закопает себя посреди арены и пробудет под землей целый час. В этот сенсационный вечер цирк снова ломился от зрителей. Несколько дотошных торговцев, представившись «делегацией от публики», потребовали показать им «установку» — не зарыт ли под землей шланг, по которому может поступать воздух, и не окажутся ли почтенные зрители обманутыми. Что-то вроде этого они там обнаружили и немедленно перерезали всякую связь с внешним миром. Полуживой от страха, Флакс, чтобы спасти спектакль, все же закопал себя. Выдержал он не больше трех минут, подав сигнал тревоги. Лежа в яме, он сжимал в руках веревку, другой конец которой держал директор цирка. Выбрался он оттуда с серым лицом и, даже не отдышавшись, стал поносить торговцев, окрестив их фомами неверующими. Затем, отряхнув с себя землю, скрылся за тяжелыми, отделанными бахромой занавесями.

Я провожал Лету окольными путями к вокзалу: мне стало ясно, что вот теперь-то мы по-настоящему познакомились. Поезд в К. уходил в пять. Мы брели узкой мощеной улочкой между акациями с побеленными стволами. Июньское и без того не слишком голубое небо было затянуто серой дымкой, предвещающей зной.

С противоположной стороны улицы по каменной мостовой нам навстречу с грохотом катилась водовозная бочка. Рядом брел человек в шароварах, понукая впряженного в телегу осла. Вода сильной струей выплескивалась из плохо закрытой бочки. Складывалось впечатление, что назначение бочки разбрызгивать воду, а не хранить ее. И до сих пор мне часто снится мощеная улочка, и водовозная бочка, и осел, и человек в шароварах. Итак, по мостовой с грохотом катилась бочка. Лета вдруг сорвалась с места и перекрыла ей дорогу. Осел остановился, опустив голову, как делают все ослы на свете. Она крепко поцеловала его и также стремительно вернулась обратно. Мне показалось, что она чуть прихрамывает. «Это из-за камней», — подумал и тогда.

— Да ты просто Титания! — воскликнул я, снова вспомнив Шекспира. — Титания и только.

Я подошел к ослу, взял его за уши, как только что сделала она, и, наклонившись, увидел на лбу животного, в центре белого пятна, четкий рисунок губ — след яркой помады.

* * *

Было восемь утра, ждать оставалось еще пять часов. Спустившись со ступенек Морского банка, я отправился бродить по городу. Стояло прохладное майское утро. Солнечные лучи тщетно пытались пробиться сквозь тяжелую сырость густых весенних облаков. По пустынным улицам лениво разгуливал ветер, пахло цветущей сиренью и рыбой — должно быть, ветер был южным, он всегда гонит из Дарданелл косяки ставриды и луфаря.

Располагая кучей свободного времени — целых пять часов, я впервые за десять месяцев с начала моих еженедельных визитов в К. получил возможность поразмышлять над своей авантюрой: сверхурочными заработками, которые я регулярно выплачивал Пии. Более наивного объяснения воскресных поездок я изобрести не сумел. Зато выдать себя с головой мог в любую минуту. Понимая это, я тем не менее не утруждал себя поисками более благовидного предлога. Убедительности ради я даже назначил себе день получки в М. — в четверг вечером я приносил домой зарплату. Эту сумму я выкраивал из квартальной премии, подсчитывая все с точностью до десятых, так что со временем и сам стал верить в доходы, которые себе выплачивал. Это было отвратительно. «Дорогая, вот весь мой приработок, — лгал я, — они не очень-то щедры». Вместе с деньгами я распределял происшествия. Я не сразу выкладывал все недельные события и слухи, кое-что приберегал на последний, воскресный день, так как сам ничего не мог придумать. Воскресными вечерами, возвращаясь домой, я сразу же заваливался спать, отказываясь даже от ужина.