Повести наших дней

После обеда у ворот Матвея собрались старики и молодые парни. Среди них стоял атаман Иван Богатырев. Разговаривая, все смотрели на шлях, за хутор. Пришляховая целина, окутанная снежным одеялом, спала мертвым сном. Сероватой от конского помета, извилистой полоской на этой целине обозначался шлях.

— Знытца, всем, всем до одного выезжать надо! Думать много не приходится! Казаки мы, всех нас под метлу на тот свет отправлять будут! Мужичье — дело другое: им большевики свои! — кричал Аполлон возбужденно и сильно заикаясь.

— Говорить об этом много не приходится, — сказал Матвей.

— Через два часа все должны быть готовы. Как пойдут обдонские подводы по шляху, живо запрягай. Запаситесь хлебом, салом! — отдавал распоряжения атаман.

— Господа старики, — начал Степан, — мужикам под низом лежать. Не писано ни в каких книгах, чтобы казаков кто-нибудь победил. Поедем и скоро вернемся, а уж если на то пошло, то все помрем.

— Разумеется, один конец всем.

— Что одному, то и другому.

— Всем! Всем!..

Торопливой походкой к толпе приближались Федор Ковалев и Мирон Орлов. Раскрасневшийся, одутловатый Ковалев смотрел на всех злобными глазами.

— Всем! Всем! — набросился он на присутствующих. — А того не знают, что Иван Петрович чистую скатерть из сундука достал: гостей встречать собрался. Глядит в окно и улыбается: мол, конец вам, взяли вас большевики за штаны и вытряхнут из них.

Все уставились на Федора Ковалева.

— Что вылупились? Правду говорю! Смеется Иван Петрович над вами!

Мирон Орлов шутливо ударил Ковалева рукавицей по плечу.

— Брешешь ты, Федя. Теперь ему не до смеха. Одним махом сбил ты его с ног. Не будь я там, конец бы Ивану Петровичу!

— Знытца, с праздника у него на будни перешло, — засмеялся Аполлон.

— Христопродавца не жалко, — заметил Матвей.

Присутствующие переглядывались, кое-кто ежился и скупо улыбался. Смех Аполлона и Василия, жестокость Ковалева — все это казалось неуместным, стыдным. Нарастало уныние, вызываемое страхом за собственную жизнь.

Андрей Зыков обратился к Ковалеву:

— Откуда ты, такой судья, сыскался? Едешь — и езжай себе, а душегубить не имеешь права!

— А тебе что?

— А мне то!.. — хмуря брови и наступая на Ковалева, вдруг громко закричал Андрей.

Ковалев вытянул шею и корпусом подался вперед.

— Так ты тоже не едешь? — закричал он.

— Мое дело! Ты что за спрос?

Андрей размахнулся, но несколько человек сразу схватили его за руки и оттащили от Ковалева.

— Бросьте!

— Нашли время!..

Хвиноева хата была по-своему встревожена приближением большевиков. Хвиной и Ванька по-разному думали о сегодняшнем и завтрашнем дне и горячо спорили. Быстро исчерпав слова убеждения, Хвиной перешел на ругань, и вскоре начался открытый скандал.

— Тебе говорю, езжай, Ванька! — строго приказывал он.

Ванька, стоя у порога, сосредоточенно курил, пуская густые струи дыма в чуть приоткрытую дверь.

— Езжай, Ванька! Не смей рассуждать! Отцовским словом тебе приказываю! Не вводи во грех. Не самоуправничай, чтоб отцу потом в глаза не тыкали.

— Ты, батя, как маленький рассуждаешь, — спокойно отвечал Ванька. — Я, батя, гляжу, где лучше, где правда, а ты только боишься — не тыкали б тебе в глаза. Нам всю жизнь тычут, а ты того не видишь. Сколько раз в году ходишь к Аполлону?.. Триста шестьдесят раз! Триста шестьдесят раз стыд выедает тебе глаза. Придешь оттуда: «Ванька, голова разболелась», а у самого веки красные…

— Ты доктором-то не прикидывайся! — кричал Хвиной.

— Что мне прикидываться? Ты мне отец, твое горе все до капли знаю.

— Большевики убьют!

— Это еще как сказать. А отступать, искать смерти за сотни верст, не хочу.

Разгоряченный Хвиной набросился на куму Федоровну — жену Андрея Зыкова, которая решила поддержать Ваньку:

— Астах со своим Семкой тоже говорили, когда за Дон отступали: «Езжайте, дураки, а мы вернемся». Вернулись вот! Ухлопали их обоих.

Хвиной замолчал. Скорой покачивающейся походкой он сновал от стола к печке, злобно оглядывая углы хаты, будто впервые заметил их.

— Кому как, Павлович, — обратилась к нему Федоровна. — Мне вот, к примеру, ничего не сделали. Сначала, как пришли, страшно было, озноб брал. Вошли в хату, шум подняли: «Жрать давай, кадетская морда!» Я им вынесла все кушанья, наготовила. Наелись и притихли. Тот, кто больше всех ругался, и говорит мне: «Ты, тетка, не бойся, мы за таких заступаемся». А я думаю: «Не заступайтесь, но и не трогайте». Другой говорит: «Богачам мы печенки выкидываем». И правда, Павлович, когда отступали, бедных не обижали…

— А кто Алешке Нюхарю хату-завалюшку сжег? — сердито спросил Хвиной, остановившись у стола.

— Слыхала я, Павлович, будто Матвей ее поджег.

— Матвей поджег? На что она ему?

— Ты, Павлович, не кричи и не ругайся. Сам этого не видал и не говори.

— Нет, видал!

— Значит, глядел без очков, — пошутила Федоровна.

Ее шутка оказалась некстати. Хвиноя взорвало окончательно. Он с кулаками пошел на Ваньку:

— Отцовского приказа, гад, не слушать?

Наташка и Петька подняли рев.

— Батенька! — кричала Наташка, хватая свекра за руки.

— Иван, уйди! Не надо драться, — упрашивал брата Петька.