Повести наших дней

— Время военное, а я раскричался! — И уже шепотом добавил: — Доложи старшине, что инструменты на верхних участках забрали. Ночевать будем в Ольховых Выселках. Утром захватим нужное для ремонта мостков и за вами приедем.

От грузовика неслись настойчивые сигналы. Напалков помчался обратно. Он уже нырнул в кабину, захлопнул дверцу. Возбужденно застучал мотор, и грузовик рывком двинулся вперед.

И тут-то Огрызков, наблюдавший за машиной, увидел такое, отчего все тело его сразу прожгли удивление и обида: из кузова машины, приподняв голову, Семка Бобин показал ему язык, а вытянутой рукой сделал характерное движение, которое могло означать только одно: «Титка Огрызков, на-ка, выкуси!»

Огрызков хотел закричать: «Постойте!», хотел броситься вдогонку, но уже в следующую секунду понял: те, что в кабине, его не услышат и не увидят… Получалось, что и эта унизительная выходка Семки Бобина, которого он не любил с самого мальчишества, осталась неотмщенной?!

…Огрызков вернулся к шалашу, отдал старшине ведро с родниковой водой.

— Что с тобой, Тит Ефимович? Чем тебя родник обидел?

Огрызков покрутил головой:

— Родник порадовал. Но тут же нашелся тот, кто опалил сердце…

Старшина подвесил над огнем котел, тот самый, в каком старый бахчевник варил пшенную кашу сразу на два-три дня, подправил костер.

— Так кого же ты там встретил? — спросил он у Огрызкова.

— Ты помнишь Семку Бобина — ну того, что увильнул от работы?

— Как не помнить: с козлиной бороденкой, низкий, лупоглазый… Ты еще про него сказал: «Гад — он и есть гад».

— Этот Семка Бобин — мой хуторянин. И да будет тебе, дорогой старшина, известно, что этот самый Семка Бобин, несусветная гадюка, теперь мчится на большой скорости прямо в Ольховые Выселки…

Старшина невольно насторожился:

— Постой… Откуда тебе известно такое?

— От ефрейтора Напалкова. Он с шофером сейчас проскочил в западную сторону. На момент Напалков выскакивал из кабины. Велел доложить тебе, старшина, куда и зачем едут… По его словам, ночевать они будут в Ольховых Выселках. А за нами к шалашу приедут утром…

Старшина открывал банку с тушенкой, чтобы заправить кашу, но, оставив это занятие, удивленно спросил:

— А при чем тут Семка Бобин?.. Где ты его видел?

— Я видал его, когда машина дальше тронулась. Тут только он показал из кузова свою рожу. Потом — язык, а вдобавок и «дулю смоляную». Дескать, выкуси ее!.. И я знаю, как он сейчас думает про меня.

— Как? — спрашивает старшина.

— А вот как: «Ты, Титка Огрызков, был дураковатым, дураковатым и остался. У тебя смекалки недоставало… Ты поработай, потрудись на оборону. А мне не с руки таким делом заниматься».

Старшина потемнел в лице.

— Так почему же эту сволочь из последних сволочей Напалков посадил в машину и везет туда, куда не всякому есть доступ?!

Огрызков беззвучно усмехнулся:

— Ты, Иван, не чуди. Напалков Семку Бобина не подсаживал в кузов. Уверен, что ни Напалков, ни шофер не знают, какого пассажира везут.

Старшина сердито вздохнул. Он открывал банку с тушенкой, и она жалобно повизгивала под ножом.

Костер отовсюду обступала широкая и глубокая, как море, темнота. И оттого круг света, отбрасываемый пламенем и нагоревшими углями, становился ярче и ярче. Выше загустевшей темноты, на безоблачном, аспидно-сером небе, вызревали звезды. Их посев становился гуще. Тишину наступившего вечера не тревожили ни шорохи птичьих крыльев, ни их голоса… Но там, далеко, невзирая на темноту, орудия бухали и бухали. Чужое буханье продолжало теснить дыхание и старшине, поднимавшему котел повыше от огня, и Огрызкову, зажуренно глядевшему мимо костра на далекие звезды…

Тит Ефимович нарушил молчание:

— Ты знаешь, Иван, каша твоя уже хорошо запахла. Только мне перехотелось есть.

— Семка Бобин лишил аппетита?

— А то черт, что ли?.. Он.

Огрызков помолчал и продолжал свой рассказ о Семке Бобине:

— Ты пойми, Иван, он, Семка, с малых лет был таким. Играем, бывало, без него. Просторно нам, ребятам, весело в компании. И вот заявляется он — Семка Бобин. И куда девался простор, наше веселье?.. Тоска сразу на нас наваливается. Молчим, как воды в рот набрали. А он тем временем одному наступит на ногу и скажет: «Сапоги у тебя потертые… от прадеда достались!» Другого толкнет и сделает внушение: «Губы подбери, а то расквасил их… тошно глядеть». Третьего дернет за козырек фуражки так, что лица не видно станет, и скажет: «Ну вот сейчас ты — настоящее чучело: хоть ставь на бахчу грачей пугать…»

Старшина огрубевшим голосом спросил Огрызкова:

— Так чего же вы ему сдачи не давали?! Вас же там трое-четверо?!

— Сдачи-то давали! Да вовсе не столько, сколько ему причиталось…

— А почему ж?

— Да потому, что он, гадюка, начинал кричать, как будто его насмерть убивают. Ну а мы — врассыпную, кто куда… Мы и большие болячки молча переносили, а он и малой не хотел… ревел как резаный… И еще у меня есть особая причина держать в глубине сердца злую обиду на него, на проклятого…