Повести наших дней

— Тит Ефимович, ездил я отчитаться о нашей работе… о подготовке более безопасного пути на особый случай… После нашел время поговорить с теми, от кого зависит дальнейший порядок твоей жизни. О нашем «сражении» с Альбертом Тинке знают, и даже в подробностях. Значит, те, кому мы сдали «гитлеренка», в точности передали наш рассказ.

— Почему ты, Иван, думаешь, что в точности?

— А хотя бы потому, что старший из них весело сказал мне: «А твой соратник, по фамилии Огрызков, что действовал лопатой, надежный человек!..» Поинтересовались тобой поподробней. Рассказал им все, что знал о тебе… С моих слов ты им еще больше понравился.

— Спасибо, спасибо, Иван, — в смущении покачал головой Огрызков.

— Оба согласились, — продолжал разговор старшина, — такого человека оставить пока в моем распоряжении. Сказал им о твоем горячем желании побывать на правом берегу, в родных местах. Объяснил, что у тебя есть особые на то причины… Слушали внимательно, а потом один за другим сказали, что, дескать, об этом, товарищ старшина, говорить рано…

В этом месте старшина прервал разговор и присмотрелся к Огрызкову, чтобы разгадать по лицу, как он отнесся к его последним словам. И вдруг закричал Огрызкову, как глухому, закричал ему злобно:

— Не вздумай мне осуждать их! Они имеют право думать, каким ты был! Где ты был?.. Они должны поверить, что ты стал другим!

Огрызков потемнел в лице:

— Ты, старшина Иван Токин, не кричи на меня! К твоему сведению, я отбыл наказание! Мало того, я сам осудил себя!..

Старшина попытался остановить Огрызкова:

— Ты, может, считаешь, что тебе за все это надо дать орден?

— Считаю, что если я, Тит Огрызков, своими делами и словами не заслуживаю упрека, то со мной надо разговаривать без намеков и без крика. А насчет того, «где я был», — скажу, что там тоже были люди, были и те, кого трудно назвать людьми… Между ними нашелся и тот, кто мне помыслы повернул на широкую дорогу… Ты, старшина, показался мне похожим на того человека. Ты со вниманием присматривался, что и как я делаю, правильно рассуждал обо мне. И я с добрым сердцем думал о тебе. И мне легко было подчиняться всякому твоему слову. Я однажды только вышел из твоего повиновения: когда ударил лопатой Альберта Тинке сильнее, чем надо было… Так в этом деле нет моей вины. Я спасал тебя. У меня не было времени рассуждать… Мы вместе спасали…

Огрызков, не привыкший к таким волнениям и так долго говорить, сделал невольную передышку… Старшина, слушавший его с поникшей головой и с тем вниманием, когда другое в мире кажется несущественным, не поднимая головы, сказал:

— Ну, говори же! Ты сказал, что «мы вместе спасали», говори дальше, кого ж мы спасали?

— Не знал я, Иван, что ты такой недогадливый, — не сразу и уже незапальчиво сказал Огрызков и глуше добавил: — Я был уверен, что мы с тобой спасали матушку-землю и людей, тех самых, каких она вскормила и вспоила.

— А Семку Бобина кто вскормил и вспоил? — глухо спросил старшина.

— Не пеняй, Иван, на матушку-землю за сорную траву.

— Сорную траву вырывают с корнем! А ты вон Семку Бобина под молчаливым прикрытием вел за собой!..

Огрызков сразу ответил:

— В этом повинен… Каюсь… И чую, как с души сваливается гнет.

— Может, тебе придется повиниться и в том, что плохо подумал о тех двоих… Ну, о тех, что сказали: на правый берег тебе рано?

— Все может быть. Я ведь никогда их не видал, словом не обмолвился ни с одним из них…

— Тогда чего ж ты вскипел?

— Вскипел я не на них, а на тебя. И уж если правду сказать, то первый ты придрался ко мне. Ты заговорил со мной как с провинившимся. А мне так дорого было все, что мы пережили и передумали с тобой. Пережили по вольной воле, по приказу души и сердца. Я поверил, что ты и есть тот мосток, через какой мне идти дальше, чтобы остаток дней быть верным русской земле и ее людям… Вот почему я, дорогой старшина Иван Токин, повел с тобой такой горячий спор…

На этом незавершенный разговор старшины оборвался. Засигналили машины, зазвенели сбрасываемые на землю лопаты. На плечах рабочих в полувоенном и военном обмундировании засверкали металлическим блеском топоры. Всем распоряжался приземистый, плотный человек. У него до чугунной смуглости загорелое лицо, голос низкий, хрипловатый. Одет он в коричневый поношенный френч, на его большой голове почему-то, невзирая на теплую сентябрьскую погоду, гнездится шапка из белой овчины. Расставив для устойчивости ноги в поцарапанных травой и запыленных сапогах, он говорит:

— Разбивайтесь на десятки! Выбирайте старшего, или все равно что бригадира! И живо на закрепленные участки! В наряде указано, кому что делать!

Сыплются в его сторону новые вопросы. Его называют товарищем Щебуняевым. Он снимает шапку и делается в два раза моложе.

— Опять говорю вам: на десять вопросов сразу не в силах дать ответ. Голос, слышите, хрипит, осел. Что непонятно, с вопросами к бригадирам!

Щебуняев заметил стоявших в стороне старшину Токина и Огрызкова. Он заулыбался старшине, заспешил к нему на своих по-кавалерийски кривоватых ногах.