Повести наших дней

— Тот самый! — поспешил ответить за Огрызкова старшина. — Тот самый! — возбужденно повторил он.

— А раз так, — продолжал Щебуняев, — то всех нас, и Мавру Фомину тем более, интересует одно: к какому берегу волной годов принесло этого Огрызкова?..

И опять за Огрызкова поспешил ответить старшина:

— К нашему, к нашему берегу! Митрофан Михайлович, головой ручаюсь.

А Огрызков неловко переваливал свою рослую фигуру то налево, то направо. В его загоревшем лице, в глазах под желтовато-русыми бровями боролись чувства растерянности, радости и опасения: а вдруг все окажется сказкой, выдумкой? И он негромко все спрашивал Щебуняева:

— А где ж теперь-то она, Мавра?

— На переправе кое-кого фашисты поранили. Немного поранили и Мавру… В скрытом месте натянули на колья брезенты. Получилась палатка-госпиталь. Там я ее видел только вчера. Помогает ухаживать за ранеными…

— По такому случаю можно и шапку подбросить вверх! — улыбнулся старшина.

— Вы подбрасывайте шапки, а мне некогда, зовут Щебуняева… Последнее слово вам обоим: трудное дело предстоит… А какое, ты, старшина, догадываешься. И уж тогда ничто не помешает товарищу Огрызкову повидать дорогого человека. Мы готовы помочь ему в этом.

И Щебуняев, раскачиваясь, заспешил к грузовику, из кузова которого его звали.

— …Вот и решился сам собой наш спор, — сказал Огрызков старшине.

— Я тоже считаю так, — согласился старшина. — И еще считаю, что наш горячий разговор еще больше сблизил нас. Ты согласен с этим?

— Как же мне не быть согласным, если ты, старшина Иван Токин, совсем недавно сказал, что меня, Огрызкова Тита Ефимовича, «прибило к нашему берегу». И ты готов «головой поручиться за меня». Стало быть, правда, что ты и есть мосток, по какому я перейду последнее препятствие.

— О каком препятствии ты говоришь? — спросил старшина. — Что имеешь в виду?

Огрызков просто и спокойно ответил:

— Семка Бобин не должен топтать землю…

…Они уже подходили к месту своего ночлега, когда старшина остановился.

— А не стоит ли дам, Тит Ефимович, задержаться тут, почистить русло родничка? — сказал он.

— Давай почистим, — согласился Огрызков.

И они с какой-то особой старательностью чистили русло ручейка от нанесенных ветром желтых и густо потемневших листьев, от низкорослой полыни и бурьяна, мешавших течению…

Когда солнце склонилось к закатной полосе, далекие верхушки леса воспламенились розовым огнем. И еще дальше за лесом порозовела и та легкая дымка, из-за которой сказочно неясно проступали холмы правобережья… А там, за этими холмами, — их родные станицы и хутора. Как и все дни, в этот предвечерний час стоит нерушимая тишина. Сама война, нашествие фашистских захватчиков, кажется нелепой выдумкой. Лишнее тому доказательство: из-за дальней гряды леса не слышно орудийных вздохов, синеву неба не оглашает рев низко летящих самолетов, не рвутся со скрежещущим визгом бомбы. Только изредка с огромной высоты еле слышно прозудит вражеский разведчик. Но и его, кажется, заворожила распростершаяся над миром тишина. Он очень лениво кружит, высматривая цель, на которую завтра или чуть позже обрушатся бомбы захватчиков.

Старшина знает, что там, ближе к водному рубежу, по лесным скрытым дорогам наши спешат подвозить снаряды, устанавливают на лучшие позиции пушки, минометы, укрепляют блиндажи, улучшают ходы сообщений. Там воины сейчас работают в поте лица… И там, где почему-то работа не идет на лад, там услышишь самое черное ругательство:

— Туды-растуды!.. Вчерашний сон досматриваешь?! Недоделанный, тяни вправо, вправо!.. Ага… Прошло затемнение?..

И вот побеждены трудности в ратном деле, и весело теперь обоим: и тому, кто ругался страшными словами, и тому, кого он только что ругал. Оба улыбаются друг другу и просят у старшего лейтенанта разрешения закурить.

Подобные картины живо встают в памяти старшины, который не так давно откомандирован с фронта на помощь тем хозяйствам, каким предстояло в целях большей безопасности эвакуироваться дальше от огневой полосы.

Старшина убежден, что затишье на фронте — это затишье перед грозой.

Огрызков любуется тем, как всплескивает вода родничка в расчищенном стоке. Всплески ее окрашены в розовеющее золото заката, того самого заката, что пролил свой свет и на далекие-далекие верхушки леса, и на сказочно неясные холмы правобережья. Миром веяло от всего окружающего на душу Огрызкова.

— Старшина Иван Токин, а ты слыхал, что нынче, когда делали прорубку, соловей было затянул одно колено из своей песни… и как-то сразу оборвал… Помека́ю, что война и ему испортила течение жизни. Вот он и в сентябре затянул весеннюю песню. Потом опомнился…

— По этим соображениям и кукушка закуковала было и устыдилась, замолчала, — сказал старшина.

— Я тоже слыхал, как она: «ку-ку, ку-ку» — и осеклась…

— Все это, Тит Ефимович, от войны. От войны такой разлад и у людей, и в самой природе…

Огрызков подумал над словами старшины и с душевным спокойствием заметил: