Повести наших дней

…Утро летнего дня. Тит открыл глаза. Он спал на балясах. Перед его взором — высокая зеленая стена яблоневого сада, и листья, те, что на самом верху, под лучами утреннего солнца, завели какую-то забавную игру, от которой Тит приходит в тихий восторг. Он потом спросит мать: «Мама, нынче не будни… нынче праздник?» И мать ответит, что нынче праздник и назовет его или воскресеньем, или троицей. И Тит, считая себя счастливым угадчиком, долго переживает часы тайной радости… Позже он понял, что такое могло быть только в детстве. Тогда в будние дни его, мальчишку, старшие рано будили, рано находили ему дело. А в праздник ему разрешали хорошо поспать. Проснувшись в солнечное летнее утро, он любовался игрой зеленых листьев яблонь с золотисто-оранжевыми лучами утреннего солнца. Это был его праздник. Праздник тех далеких лет.

Почему же сейчас он переживает подобный праздник? В чем причина?

В комнате, где в постели лежит Огрызков, по обе стороны от столика, накрытого вязаной белой скатертью, в небольших дубовых кадушечках стоят два фикуса. Прорвавшись через окно, на них упали лучи раннего солнца. Листья фикусов неподвижны. Они не ведут забавной игры с лучами, но они ослепительно блестят своей зеленью и волнуют душу Огрызкова тем же волнением, каким в давние годы, в мальчишеские годы, волновали листья яблонь.

Огрызков поднимается с постели. Он тянется к окну. Ноги шаткие, а все же позволяют сделать четыре-пять коротких шагов и опуститься на стул. Перед глазами — заоконная снежная белизна. Оттепели февраля уплотнили снег, а утренний морозец скрепил его, и потому кажется, что степь, прилегающая к хутору, обросла голубовато-белыми перьями. Только на обрывах Гулячих Яров нет таких перьев. Там лежат остатки обвалившихся сугробов. Из-за них кое-где проступают голые кусты, а то и просто желтая или белесая глина в трещинах, похожих на безобразно глубокие морщины.

Но и Гулячие Яры с неприглядными обрывами, с каменными глыбами близки сердцу Огрызкова. Он ловит себя на простом: «Они близки мне потому, что скрывали от врага, оберегали мою жизнь».

Он взглянул влево — перед окном, в сотне шагов, продолговатая постройка из камня под черепичной крышей, а под крышей по всей стене расположились четыре маленьких оконца. Длинную лицевую стену постройки делит надвое широкая двустворчатая дверь с грузным железным запором. Против двери на трех жердях, установленных костром, подвешено большое подсевальное решето.

«Так это же амбар…» — догадывается Огрызков. Полина вечером ему рассказывала: «Сделали около амбара все так, как будто приготовились посевное зерно пропустить через решето. А зерна там — одна видимость. Зерно перенесли в скрытое место: наши наступают и фрицы обшаривают амбары».

Огрызков видит: из-за амбара появляется Полина. У нее все то же праздничное настроение. Он сожалеет, что не знает, чему она сейчас улыбается, и так хорошо улыбается, как будто нет и не было войны. Тит Ефимович уверен, что по мирному времени Полина будет чаще так улыбаться. Ему будет так улыбаться. А сейчас она улыбается Евдокии Николаевне — матери Матрены Струковой, вышедшей из-за того же амбара. А вот они вдруг стали строги. Явно к чему-то прислушиваются. По понятию Огрызкова, секунды стали длинными. Но они все же прошли, и теперь он видит, как, обгоняя друг друга, Полина и Евдокия Николаевна бегут к дому, а потом он слышит еще из коридора:

— Титушка, милый! Гремят наши пушки!

— Почему думаешь, что наши? — спрашивает Огрызков.

— Фу! — с досадой отмахивается от его вопроса Евдокия Николаевна. — Так на главном тракте немцев черным-черно! И потом, старший полицай сбежал туда, на тракт… Ему же надо, чтоб его подобрали «те», чьи порядки он устанавливал!

У Огрызкова выступили слезы, повисли на глазах, и они мешали ясно видеть стоящих около него Полину и Евдокию Николаевну. И все же ему нетрудно было заметить, что и они вытирали повлажневшие глаза.

— Жалкий мой, от тебя остались одни кости, — обнимает Огрызкова Полина.

— Ничего, Тит Ефимович… Возьмем тебя на усиленное питание. За несколько дней поставим на ноги, — убежденно говорит Евдокия Николаевна и тут же с резонным вопросом к Полине: — Ну к чему у него эта борода? Не борода, а просяной веник. Давай мы ее отчекрыжим к чертовой матери!

— Титушка, ты хозяин бороды. Можно ее?..

Взмахом исхудавшей руки Огрызков дозволяет «отчекрыживать».

Евдокия Николаевна уже в передней. Слышно, как она щелкает застежками чемодана и громко говорит:

— Тут у Матрены целых две машинки. Они разно стригут — покороче и подлиннее. Какую брать?

— Бери ту, что стрижет не так коротко, — отвечает Полина. — Надо же хоть немного скрыть худобу на его щеках. Там у него прямо провалы…

— Поняла. Несу подходящую.

И начинается стрижка каштановой бороды Огрызкова. За этой оживленной работой их застает Матрена, вернувшаяся из хутора от больных.

— Нужное дело делаете, — одобрила она. — Из практики знаю: постригу унылого больного — и он обязательно улыбнется и скажет: «Как-то легче стало…» Кто из вас организатор стрижки?..