Повести наших дней

…на седелице… козловая подушечка —
Ее родной маменьке…
…вы подушечке лежит… новая рубашечка,
…боевая…
Уся окровавленная…
…пускай вымоет мою новую рубашечку
…не в колодезе…
…обмоет ее горючей слезой.

…Я зачитываю вставки в рукопись, сделанные минувшей ночью. Варя останавливает меня там, где высказаны мысли Листопадова о художественной ценности разрывов в донской песне.

— Хорошо помню, что говорил он о разрывах вот в этой песне, — замечает она, быстро перелистывает сборник и находит песню «Казак в неволе за решеткой».

В ней повествуется о том, как тесно казаку-невольнику сидеть за решеткой железной. Увидя в окно проходившего станичника, казак-невольник обращается к нему:

— Любезный… станишничек!
…Ты пойдешь, братец,
На батюшку тихий Дон —
Ох да, понеси… же ты
Поклон отцу… матери.

— Он говорил, что разрыв на словах «…за решеткою сидеть за желе… за железною» дает право слушателю на широкое толкование слова «железная». Это ударное, подчеркнутое слово и у исполнителя и у слушателя невольно вызовет примерно такие мысли: «А и крепка же эта решетка! Не согнуть и не сломать ее», — вспомнила Варя слова Александра Михайловича. — О разрыве на слове «вы око… вы окошечко» говорил, что он выражает особую нежность невольника-казака к тому самому окошечку, через которое он увидел проходившего станичника… А ведь это и в самом деле так…

И Варя несколько раз проигрывает эту музыкальную фразу мне, тихо подпевающему; как взыскательный учитель ученику, она сердито шепчет:

— Тише! Ну еще тише и нежней, нежней!.. А можешь еще тише и еще нежней?

Час, полтора, два мы живем песенными мелодиями. На подставке то один, то другой том Листопадова…

Возвращается Костя, и стоит ему повесить свою фуражку, как он вникает в наш разговор:

— Варвара Алексеевна, а вы помните, какие слова Владимира Захарова любил повторять Александр Михайлович?

— Ну конечно, помню, — отвечает Варя.

И мы восстанавливаем обстановку, в которой эти слова были сказаны Захаровым: хор имени Пятницкого выступал перед сотрудниками областной газеты; со зрителями в первом ряду сидел и Захаров — художественный руководитель хора; после концерта ему задавали вопросы, был задан и такой: «Какие взаимоотношения у хора имени Пятницкого с Консерваторией?» Захаров ответил: «Очень ясные. Кто побывал в хоре Пятницкого, того не хочет Консерватория… А кто побывал в Консерватории, того не берут в хор Пятницкого».

Листопадову потом передали эти слова, и он долго вдумывался в них и все повторял: «И в самом деле, взаимоотношения ясные! Ясней не придумать! Я, разумеется, на стороне хора Пятницкого!»

Варя поспешила объяснить:

— Конечно, Листопадов никогда не был против консерваторского образования, но он критиковал его за слабую связь с музыкальной жизнью народа. А как он огорчался, когда народная песня попадала в руки дирижера-формалиста?.. Страдал, ругался… Особенно не любил дирижера Лихобабу… «Вы бы раз-другой побеседовали с ним, проконсультировали… — советовали ему. — Он поймет, что надо…» Александр Михайлович сразу серел, тосковал… Как-то сказал: «Десяток раз вашего Лихобабу консультировал. Верно говорится: «Не из всякого материала пулю отольешь… Черного кобеля не отмоешь добела…» Помню, с того дня перестал ходить на репетиции.

Помолчали. Варя начала собираться.

— Костя, пойдем ее проводим, — сказал я.

— Я сегодня рано встал, а в час ночи отходит мой автобус. Вы уж идите, а мне разрешите вот тут, на диване, подремать, — усмехнулся Костя.

Мы с Варей вышли.

Запись пятая

Дорогой мой Николай! Давно уже в своих записях я не обращался к тебе, и все написанное стало дальше от нашей сердечной и такой дорогой для меня дружбы. Но сегодня ты снова мой собеседник. Да и с кем мне еще можно было бы поговорить о таком сокровенном, как о моих новых взаимоотношениях с Варей Ростокиной!

Мы сидели у Вари в ее большой комнате, где были рояль, шкаф с книгами, этажерка с нотами, круглый столик с телефоном, ширма, из-за которой виднелись деревянная спинка односпальной низкой кровати и половина боковой двери с висящим на ней замком-гирькой… Этот замок упорно мешал мне слушать Варю, игравшую на рояле.

— Не надо больше, — сказал я. — Лучше объясни, почему так прочно отгородилась от брата. Ведь после смерти его жены вы жили общей семьей и были, насколько знаю, нежными братом и сестрой?

Варя вздохнула:

— Все поломал Тюрезов. Сам он поклонялся культу и других заставлял. Конечно, далеко не все были послушны, но мой братец, не будучи храбрым, гнул перед ним и шею и спину, как резиновые.

— Но условия изменились…