Повести наших дней

Поднимается за лесополосой дружный простуженный смех. Бригадиры скашивают глаза в сторону Дурнова. Как ни смущен сам Дурнов, но не может удержаться, чтоб не хлопнуть шапкой о землю. Проглотив слюну, он спрашивает Тикавнова:

— Как знать, а может, у этой кумы и блины в сметане?

— Все может быть, — хлебосольно заявляет Тикавнов. — Ну как к такому угощению не спешить? И молва ходила, что кума собой была хороша. Где ж тут объезжать препятствия? И поехал наш кум напрямик, а на ухабе, как положено быть, рессоры поломал, и дальше, стало быть, ни в какую… А у кумы там уже кое-что прокисать стало…

Бригадиры шутливо протестовали, внося свои добавления и изменения в рассказ Тикавнова:

— Будто ей только и свет в окне этот кум, что ездит напрямик?

— Обязательно к ней должны поспеть на именины те кумовья, что яры объезжают!

— Поспеют и не дозволят хорошему продукту сгубиться.

— Полопают все подчистую, — с растерянной обидой на пухлощеком лице невольно роняет Дурнов.

Смех простуженных голосов снова оглашает лесополосу.

Я не могу понять, что в этих словах так заразительно действует, но смеюсь вместе со всеми и ловлю себя на мысли: «А может, это и есть вкраплины народного творчества, что иногда в повседневной трудовой жизни создаются людьми Дона». Правда, этот шуточный рассказ еще длинноват: отягощен подробностями и в диалоге и в авторской речи. Известную долю вины беру на себя как бы ни был я точен в передаче рассказа по памяти, что-то в нем обязательно припортил.

…Через десять минут бригадиры, умостившись в тесные бедарки, разъехались по своим участкам; уехал и заместитель директора МТС, проводивший это совещание. Мы же с Тикавновым направились пешком в его бригаду, откуда мне близко было до железнодорожного полустанка.

Я шел и прислушивался к голосу вольготно шагавшего Тикавнова. Не открывая рта, он напевал что-то, что я и будто слышал не раз на просторах этих степей, и будто это было мне новым и молодым и все же неуловимо знакомым… По ритму песенного мотива, а больше по устремленным вдаль глазам бригадира, по степенным, уверенным движениям его ног, обутых в грубоватые сапоги, поцарапанные колючей, как проволока, травой и обсыпанные серовато-белой степной пылью, я угадывал, что эта песня, выражаясь языком Листопадова, «не любит тесноты» — она рождена на просторе и сродни большому движению.

Из попутной машины райзо знакомый агроном крикнул мне:

— Товарищ Гаврилов, вы до полустанка?.. Тогда живей садитесь! Подбросим! А так-то и к двухчасовому не поспеете!

Прощался я с Тикавновым почти на бегу. Уже из машины крикнул ему:

— Петро Николаевич, что это за песня? Да эта, что сейчас пели себе под нос?..

Тикавнов весело улыбнулся:

— Здешний сочинил ее…

— А кто он?

Но мотор громко заработал. Машина сорвалась так, будто ее хотели поймать за хвост. Агроном, захлопнув дверцу, с шутливой назидательностью сказал мне:

— Вы что, за песнями сюда приехали?.. Делать вам нечего!

И они вместе с шофером простодушно рассмеялись. Рассмеялся и я…

…У пишущего столько поводов быть недовольным собой, жестокой ограниченностью своих возможностей!

Ну вот пример: иногда мне сильно хочется знать и видеть, что в определенную минуту жизни делается за стеной моего соседа. А ведь глазом еще труднее, чем лбом, преодолеть помеху — стены, ставни… Конечно, скажут: «Нашел занятие — подглядывать! Да за это и подросткам дают подзатыльник!» Потом подумают и с неприязнью добавят: «А хочешь узнать, что у соседей, — позвони людям, вежливо войди и побеседуй, о чем хотел…»

Пишущий сокрушенно покачает головой. Он знает, что такая беседа мало обогатит его. И потом читатели скажут по поводу его сочинения: «Написано скучно, серо, обыденно… Прочитаешь страницу — и уже знаешь всю книжку».

Новый повод к огорчению: будто решительно все знаешь о своем герое, будто не раз прошел с ним по тернистым дорогам его своеобразной, интересной жизни. И если что-нибудь упустил, то самое несущественное… Но сел писать — и убедился, что тебе до крайности нужны именно эти мелочи, именно их недостает, чтобы разобщенные картины, сдвинувшись, стали в сомкнутый ряд. Опять к герою? А если он очень далеко? А бывает и хуже того — герой-то возьмет и уйдет из жизни и унесет с собой то, что надо тебе и твоему читателю!

Теперь послушай про самые свежие огорчения: почему я тогда вместе с агрономом и шофером рассмеялся, а не вылез из машины и подробно не расспросил Петра Николаевича Тикавнова и о песне, и о композиторе, сочинившем ее… Тикавнов жив, но у меня нет крыльев, чтобы сорваться к нему… Работа застыла. Огорчения, огорчения…

Ты усмехнешься и скажешь: «Что-то уж больно легко огорчаются пишущие, похожие на тебя».

В защиту похожих на меня скажу: они отзывчивы не только на огорчения, но и на радости, и уж радуются во всю глубину горячего сердца, если им подвалит такое счастье, каким они могут осчастливить и своего читателя.

А вот и сама радость: Варя достала ту песню, которую тогда пел себе под нос бригадир Тикавнов! Она порывисто сняла жакет и, чуть сместив шляпку на правую сторону, села за рояль и уже играет и поет: