Повести наших дней

Сорвав с головы шлем, он кинул было его на лавку, но Наташка перехватила шлем в воздухе и тут же, подскочив к мужу и обнимая его, спросила:

— Родненький мой, а поплясать можно будет?.. Хоть в самом конце вечеринки?

— Батя, ну почему Евсевна всегда возьмет да и помешает хорошему разговору? — обращаясь к отцу, с досадой спросил Петька.

Хвиной добродушно отмахнулся и от Петьки, и от Наташки и восхищенно покачал головой. А когда Наташка кинулась к печи, чтобы ставить чугуны с водой — пусть все искупаются ради праздничка, — спросил Ваньку:

— А кому же это пришло в голову вечеринку-то делать?

Расстегивая шинель, Ванька говорил:

— Дядя Андрей сказал, что вечеринка нужна хутору по многим статьям… А первым долгом, чтобы у хороших людей в Осиновском дух поднялся. «Вечеринка, говорит, нужна, как хорошая питьевая вода в жару…» Тем временем за Иваном Николаевичем на санях приехали. Он уж из саней давал наставление: «Согласен, говорит, давайте вечеринку в школе. Сначала, говорит, почествуете людей за усердие, а потом повеселитесь, чтобы знали, что мы не перепуганные…» И уехал.

— Уехал-то он с громышками? — спросил Хвиной.

— Не захотел.

— Это почему же?

— «Один раз, говорит, можно было под хорошее настроение, а больше не следует… Не хочу, говорит, забавляться той самой музыкой, какой забавляются атаманы и бандиты…» Ну, батя, ша! — предупредил Ванька, успевший поставить на лавку зеркальце, положить помазок и бритву. — Наташка, воды — буду бриться!

У Ваньки борода такая, что о ней и говорить бы не стоило: золотистый чахлый островок коротких волосков под нижней, бледноватой губой, круглый, малозаметный кустик на подбородке, а от него тянутся две узкие полоски к мочкам ушей. Но Петька с завистью смотрит на то, как брат бреется.

— Жалко, что мне, Иван, еще брить нечего, а то… К вечеринке не мешало бы…

У Наташки в печи дрова горели с таким гулом, будто за хатой по мерзлой земле тянулись подводы на колесах. Сама она легко и весело носилась с ведром от печи во двор, к колодцу, и от колодца опять к печи. Успевающую подернуться нежнейшим ледком воду со звоном выливала из ведра в большущий чугун.

— Нынче, папаша, вы все в моем подчинении: сначала Ваню отскребу добела, а потом за вас с Петькой возьмусь как следует…

— Ваньку ты скреби, а уж мы с Петькой как-нибудь сами. Мы казаки холостые, застенчивые.

— Ничего подобного, папаша! С головы до пояса и от колена до самого низа все под моей командой будет, а остальное сами, — решительно заявила Наташка.

В окошко, выходившее на юг, било послеобеденное морозное солнце. На дымчато-серой кизячной золе, на солнцегреве, то и дело кукарекал Хвиноев красный петух, кукарекал до тех пор, пока его не прогнал Букет, вывалявшийся в теплой золе до такой степени, что его черная лохматая шерсть стала серой.

К окну подошел Андрей Зыков и крикнул Петьке, что он, Петька, плохой хозяин: Букета кто-то подменил другой собакой, а он не видит. Потом уже Андрей серьезно позвал:

— Иди, кум Хвиной, будешь понятым в амбаре — надо кое-кому отвесить и отвезти пшенички.

— Сейчас, — ответил Хвиной.

А через две-три минуты и Андрей, и Хвиной, и Петька с Букетом были уже за двором.

Наташка с крыльца громко предупредила:

— Папаша, чтоб через часок был в хате как миленький. И Петька то же самое!

— А Букет? — засмеялся Петька. — Его надо бы горячей водой с мылом. Он вон как вывалялся!

— Ты, Петька, не все зубы сразу показывай, — пристыдила Наташка деверя и, засучивая рукава бордовой, в горошек, кофточки, скрылась за дверью.

Сначала Наташка подбрила Ваньке шею, потом подвела его, до пояса раздетого, к круглому деревянному корыту и проговорила:

— Ну, мой худючий голубок, давай начинать с головы, и пойдем дальше…

Наташка вздохнула и улыбнулась Ваньке. Размашисто двигая проворными руками, она принялась намыливать мужу голову, шею, руки, спину.

— Вот так тебя! Вот так! Вот так! — приговаривала она, и хлопья мыла падали в корыто, а мутная вода разбрызгивалась кругом.

Кряхтя и смеясь, Ванька спросил:

— За что ты меня так? Кожу сдерешь.

— За то, чтоб надолго не уезжал, чтоб жену одну не оставлял!

— Будто ты уж такая пугливая у меня?

— Пугливая, боязливая…

— Брешешь… Ну, кого ж ты испугалась?

— Волка-бирюка. Вот тебе, вот, вот!

— Пощади! Даю слово мужчинское, не буду далеко уезжать! — сквозь смех прокричал Ванька, и Наташка стала легче тереть его мочалкой и уже приговаривала по-другому:

— Я буду тихонечко, вот так и вот так…

Но вот Ванька, уже совсем раздетый, сидел в корыте, намыленный с головы до ног, а Наташка через большую цедилку лила на него горячую воду. Под таким дождиком он совсем размечтался:

— Помню, когда-то мама так купала… И, должно быть, в этом же корыте. Ты нынче как мама…

— А может, было бы и лучше, если б ты сыночком моим ненаглядным был…

— Придумаешь!

Ванька встал. Наташка с такой быстротой и ловкостью набросила на него холстинную простыню, что он и моргнуть не успел.

— Ну вот, сыночек… Сейчас вытру тебя хорошенько, и будешь отдыхать, а я схожу покличу Петьку и возьмусь за него…