Повести наших дней

Яшка был на страже порядка. В сапогах, ватном пиджаке, повязанный дешевеньким пестрым шарфом концами за спину, подпоясанный витым самодельным шерстяным пояском, он стоял посреди комнаты, держа в руках глубокий глиняный горшок. Обиженным взглядом он посматривал на мать, которая старалась не замечать его.

Отец грузной горой восседал на печи, склонив всклокоченную голову и свесив ноги, обутые в большущие белые валенки. Следя за Яшкой и за тем, что делалось в комнате, он то и дело сердито кричал на сына:

— Яшка, ты что, ослеп? Подставляй горшок рябой телушке, не видишь, что хвост задрала?

Яшка подставил горшок рябой телушке. Услуга была оказана почти вовремя, но отец опять закричал с печи:

— Живей поворачивайся! Вон козленок — то же самое!..

Яшка немного опоздал, и отец сердито заругался:

— Ты парадную амуницию скидай, а то она мешает тебе поворачиваться! Куда собрался на ночь глядя?

Яшка готов поворачиваться, как спица в колесе, но раздеваться или объяснять отцу, куда хочет уйти, ни за что не станет.

Появление Петровны было неожиданным для Ковалевых: давно уже никто к ним не приходил без дела, просто на посиделки. Федор, хозяин, встретил ее радушно: соскочил с высокой печи, неуклюже замахал руками, отдавая Яшке распоряжение перегнать козлят и телят в спальню, а жене — принести из горницы стул для гостьи.

— Ты мягкий возьми! Кого ж, как не ее, будем сажать на мягкое? — бубнил он своим грубым, точно спросонья, голосом.

Он высказал сожаление, что гостья немного опоздала, а то бы вместе повечеряли.

— Снимай свой полушубочек, раздевайся, — говорила хозяйка, учтиво усаживая Петровну на стул с мягким сиденьем, обтянутым пестрым дешевым бараканом.

— Некогда мне, ведь я к вам только так, на минуточку.

— Никаких минуток не признаю! Нет теперь минуток, некуда спешить. — И голос Ковалева зазвучал холодней.

Петровна понимала, что Федор намекает на недавний день, когда к нему на баз в третий раз пришли активисты хутора и уполномоченный продотряда.

— Правду говоришь, что спешить некуда, — сочувственно склонив голову, ответила она.

— Только подумать, милая Петровна, самых лучших быков забрали, — сказала хозяйка с тем простодушием в голосе, по которому нельзя было понять, чего у нее больше на сердце — сожаления или удивления.

— Думать нечего… А твоей голове тем более. Ты лучше поставь самовар! — приказал Ковалев.

Он хотел казаться не только беспечным, но и веселым, даже гордым. Его первого обидела советская власть, которую он ненавидел, с которой не мог примириться. Глядя на него, Петровна должна была понять, что он, Федор Ковалев, пострадал за всех — за нее, за Аполлона, за Матвея. И все, за кого он пострадал, должны научиться уважать его… Он и тогда был прав, когда стукнул Ивана Петровича за то, что тот радовался наступлению большевиков. Именно он был прав, потому что к нему на баз вместе с продтройкой первым вошел не кто другой, как Филипп Бирюков, сын Ивана Петровича, а за ним Андрей Зыков, с которым он собирался посчитаться в день отступления.

Грузный, коротконогий, похожий на матерого медведя, Ковалев был непоседлив: топтался около стола, садился на табурет, снова вставал и все время будто любовался Петровной.

— Как поживает Аполлон? Гляди, перепугался слухам, что на моем базу опять гости были?

— Разве его поймешь? — вздохнула Петровна. — Не разговаривает, никого не хочет видеть… глядит в землю…

— Раз в землю глядит — значит, ему не сладко. А что ж не зайдет поговорить?

— Он не зайдет…

— Тогда мне придется к нему…

— Ни за что не ходи! Признаюсь тебе, что он тронулся умом, — испуганно проговорила Петровна.

— Неужели и бандитами не интересуется? Но хоть признает он, что они есть? Признает, что надо помогать рубить коммунию? — значительно тише спросил Ковалев.

Услышав эти чересчур прямые вопросы, Петровна искренне пожалела, что зашла сюда.

— Говорю тебе, умом он тронулся и норовит от людей схорониться.

Разговор внезапно оборвался: постучали в ставню. Петровна обеспокоенно взглянула на дверь, а Ковалев, оставаясь тяжело задумчивым, спросил через плечо:

— Ну, кто там?

Снова послышался стук. Ковалев, будто очнувшись, быстро поднялся, натянул белый полушубок и белую овчинную шапку и, не говоря ни слова, ушел из дому.

Самовар разгорался. Хозяйка проводила мужа покорным взглядом, села рядом с Петровной и таинственно сказала:

— Боюсь, как бы не натворил он беды. Он радуется, а мне страшно, он печалится — мне оторопь сердце сжимает… Трудно с ним было и при старых порядках, а теперь вовсе…

— А куда это он? — спросила Петровна.

Васена прислушалась и потом быстро-быстро зашептала:

— Достал белую шапку, белый полушубок, положил в сумчонку ножик и большущий кусок сала… Сумочку, видишь, от меня схоронил в кладовке… Нынче он уж совсем закружился… Видать, или сам исчезнет, или с Матвеем кого-то провожают в путь… Может статься, что и Гришку Степанова… Я так думаю, они его скрывают от милиции… Во сне он трошки проболтался… Муж, муж проболтался…

Васена помолчала.

— Да хоть бы и сам ушел… Налег он на нас с Яшкой как тяжелый каменюка! Хоть бы уж выспаться разок-другой…