Повести наших дней

— А ну тебя, кум Андрей! Ты меня в стыд вогнал. Что ж, придется, видно, в певчих побыть, — с застенчивой усмешкой проговорил Хвиной и стал проталкиваться в учительскую.

Через две-три минуты он уже пел вместе с хором:

Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем…

Как и кум Андрей, Хвиной стоял навытяжку, по-фронтовому. Напряженным взглядом он ловил каждое движение руки Веры Гавриловны, следил за оттенками чувств, отражавшихся на ее худеньком лице, в темных близоруких глазах. На высоких нотах он откидывал голову, закрывал глаза, оставаясь по-прежнему неподвижным и строгим.

На этой вечеринке молодежи было много. А молодежь всегда готова поплясать под гармонь, и потому вечеринка, на которой выступали хор с революционными и русскими народными песнями, хуторские рассказчики, чтецы стихов и даже свистуны, заканчивалась массовой пляской.

Баянист заиграл «Барыню». Танцующие, сдвинув парты к стенам, стали заполнять середину зала. Гармонист все больше входил в раж, и все больше танцующих выходило на круг. Бабы и девки дробно семенили, подпрыгивали, обмахивались кружевными платочками. Парни фертами носились по залу. И вдруг всеобщее внимание привлекла пара, танцующая у самой сцены. Их танец был похож на ожесточенный спор.

Круг стал смыкаться, всем хотелось поглядеть на плясунов. В особо невыгодном положении оказались низкорослые. Вытягиваясь на цыпочках и хватаясь за плечи впереди стоящих, они нетерпеливо допытывались:

— Да кто это там?

— Ну, кто?

— Наташка! А кто другой — не знаем!

— Наташку-то знаем, а кто этот маленький?

— А шут его знает!

— Ох и чешет!

— Не чешет, а прямо полосует!

— Крой, Яшка, бога нет! — с восторгом, звонко выкрикнул Петька.

— Вали, Яшка! Отец готов нас за новые порядки живыми закопать, а сын к нашему берегу прибивается, — послышался веселый голос Андрея.

— Настоящий кубарь!

— Только не гудит!

— Он, может, и гудит, да в таком шуме не услышишь…

Поощрения и смех неслись с разных сторон. Танцующих осталось только двое, а круг стал узким колечком. Хвиной, взобравшись на подоконник, отчаянно размахивая кулаком, выкрикнул:

— Не подгадь, Наташка!

— Куда ей! У Яшки ноги мелькают, как спицы в колесе!

— Наташка, не опозорь!

Ванька и Филипп отстранили зрителей подальше от сцены. Постепенно круг стал широким, и Яшке и Наташке теперь свободней было показывать свое искусство. Зрители сейчас не отрывали глаз от Яшки. Его согнутые калачиком ноги носками сапог едва касались пола, сплетая в мелькающем движении одну фигуру забавнее другой, а каблуки его сапог посверкивали полосками железных подковок.

Наташка, поджав губы, лихо уперлась пальцами в бока и не сводила напряженного взгляда со своего противника. Когда крики одобрения в адрес Яшки усиливались, она невольно вздрагивала, поднималась на носки.

Но вот Яшка, пулеметом отбив чечетку, крутнулся на носке и словно влип в пол.

— Ура! Браво!

Даже горячие сторонники Наташки теперь советовали:

— Брось, Наташка, уступи ему!

— Не уступай, говорю! Ни за что не уступай! — не сдавался Хвиной.

Но Наташка ничего не слышала. С высоко подобранной юбкой она теперь носилась по кругу. Легкие чирики мягко, как мыши в полове, шуршали по полу, повороты на носках были мгновенными и неслышными. На поворотах батистовая юбка Наташки распускалась большим зонтом и плавно опускалась, и снова Наташка шла на Яшку с ястребиным выражением на побледневшем лице.

Зрители молчали, и только гармонь, захлебываясь от тесноты накопившихся чувств и от удали, хлестала Наташку по ногам. Когда гармонист неожиданно оборвал «Барыню», люди, разделившись на сторонников Яшки и Наташки, долго защищали каждый своего плясуна.

— Да где там твоей Наташке до Яшки!

— Не греши понапрасну, в конце концов она его одолела!

И никто не слышал, как Яшка Ковалев, протискиваясь вместе с людьми к выходу и вытирая разгоряченный, мокрый лоб, опасливо сказал самому себе:

— Ох, и будет мне от отца. Забылся я, заплясался. Хоть бы его не было дома…

ГИБЕЛЬ ЯШИ КОВАЛЕВА

Отца Яшки, Федора Ковалева, и в самом деле не было дома, он провожал Гришку Степанова и долго с ним прощался. Они стояли за хутором, на горе. В лощине приютились заметенные снегом дома и хаты, их крыши сизели от снега, от света звезд, от взошедшей луны, и Федору с Гришкой хорошо видна была издали школа, стоявшая на пустоши. Окна ее светились огнями, там еще шла вечеринка. Видно было даже, как от поры до времени на белом школьном дворе появлялись черные фигурки людей. Это, должно быть, выходили самые заядлые из курильщиков, чтобы подымить на морозе да поскорей вернуться в зал.

В уснувшем, заснеженном хуторе, где не мерцал ни один даже тусклый огонек, где и собаки, подчинившись подавляющей тишине, тоже давно замолчали, школа с ее огнями казалась прибежищем жизни, порукой тому, что на смену ночи непременно придет заря и оповестит о скором восходе солнца.

Но Федор Ковалев, глядя именно на школу, с тоской говорил Гришке:

— Чем смотреть на это, чем жить рядом с таким, так уж лучше прямо грудью на самый вострый штык.