Повести наших дней

Но Аполлон, решительно поднявшись со стула, недружелюбно остановил его:

— Да уж будет вам. Сильно, знытца, разговорились.

И ушел в спальню. Лежа под одеялом, он еще некоторое время слышал недовольный голос Сергеева:

— Непонятно, почему он нагрубил мне? Я с ним был откровенен и говорил, что думал…

Петровна успокаивала Сергеева:

— Он вспыльчивый. Отойдет к утру. Помиритесь. Между своими это долго не бывает…

Потом все затихло, а Аполлон все еще думал по поводу того, что услышал от Сергеева, которого в мыслях называл «сливочником». Обидно было сознавать, что так долго он не мог распознать нутра этого постояльца. Но в одном Сергеев все же был прав: имущество, особенно движимое — скотина, лошади, — все это привязывало Аполлона к месту, мешало ему думать, бороться против нового порядка, который он смертельно не любил. Имущество начинало терять в его глазах цену еще и потому, что Аполлон чувствовал порой приближение старости. Да и Петровна не молодая. В гроб же всего не заберешь… И он вспомнил о том, что писал Гришка Степанов в письме, которое ему передал незнакомый проезжий:

«Затаились пока, но живые и здоровые. Весною вольготней станет, тогда под каждым кустом обед и дом… Весной устроим курулес: или пан, или пропал… Дорогой дядя, до крайности нужны нам лошади, самые первейшие, чтобы огонь сверкал из-под копыт… Нужны и под седло, и заводные. Кони или выручат нас, или мы с ними поляжем. Не пожалей своих рыжих, пока их не забрали у тебя. Приводи в Обрывный. Спросишь в крайней слева хате: «Кто тут продает дом под камышом на снос?»

Скрипнула дверь в горницу. Это пришла Гашка. Нельзя было разобрать, какими словами укоряла ее мать.

Аполлон вздохнул и сказал себе:

«Гашке, что ль, нужны кони?.. Незаметно сведу их Григорию… Может, ему, храбрецу, только и осталось погарцевать на них весной по зеленой степи…»

И он заснул.

А Гашке и в самом деле кони не были нужны. Нет, пожалуй, с удовольствием она промчалась бы на них с Филиппом, если бы он захотел этого. Но Филипп о конях ничего не говорил, и она о них не думала. Больше часа она лежала неподвижно с открытыми глазами и вспоминала сегодняшнюю встречу с ним.

В своей леваде, около старой корявой вербы, из оттаявшего снега она скатала тугой ком и, растерянно посмотрев на бушующую речку, с размаху бросила его в воду. Быстрый поток схватил его и стремительно понес, кружа и подкидывая на мутных волнах, сливающихся в крутые воронки. Гашка берегом побежала следом.

— Прибьется или не прибьется?.. Если прибьется, то и он прибьется, а если уплывет, то и он уплывет… — горячо шептала она и, увлеченная своим гаданьем, не видела, что, прячась за вербами, по ее следам бежал тот, на кого она гадала, и слышал все, что она говорила.

Над изгородью Бирюковых речка круто поворачивала вправо. На этом полукружье и вода кружилась как бесноватая. Гашкин комок завертело в пенисто-мутной карусели, и он куда-то бесследно исчез.

— Тут, около их левады, пропасть, — подавленным голосом проговорила Гашка и, глядя на кипучий поток воды, грустно задумалась. — Так же оно и должно случиться, — говорила она. — Ты, Филя, дурака не валяй: «Отец не отдаст!..» Сам же говорил, что теперь можно отца и не спрашивать. Правду сказать не хочешь, вот и увиливаешь! Тебе, конечно, вольно выбирать: ты всех заразил умными речами… председатель!… Любая готова на шею кинуться, всякая за тебя пойдет, только бери… Скажешь, не так?

Филипп из-за вербы долго смотрел на Гашку, а потом пожалел ее какой-то хорошей жалостью. Так более сильные и опытные жалеют слабых, чистых в своих помыслах и до наивности простых в выражении чувств.

— Нет, не так! Не так! — сказал он, выйдя из-за вербы, и обнял ее.

Гашка вздрогнула от смущения и от радости:

— Да что ты, Филя! Народ увидит!

— Холостой я, и ты незамужняя… Кого же нам бояться? Кто нам помеха?.. А руки у тебя, Гашка, красные, как у цесарки ноги, и холодные, как лягушки. Давай-ка под шинель, отогрею…

— Увидят! А ну как увидят?

— Кто в таком тумане увидит?..

И Филипп долго целовал Гашку, а она, гибко изворачиваясь, рвалась из его крепких объятий.

— Так долго не надо, а то сердце сильно трезвонит, — освободившись и облегченно вздохнув, сказала она.

Приложив руку к ее груди, Филипп слушал трепетные удары семнадцатилетнего сердца.

— Как у воробья!..

Они говорили еще о чем-то несущественном, но им казалось, что все, все это важно, интересно…

— Когда я ушел в Красную Армию, ты ведь была, как ноготок, маленькая…

— Четырнадцати годов…

— Припоминаю. В голубенькой кофточке… Белобрысенькая…

— А ты ничуть не переменился, только вот в этом месте серьезу прибавилось… Как раз меж бровей…