Повести наших дней

«Кум Андрей, а ведь Федька Евсеев, мой сваточек, гадюка несусветная! Против сева агитацию разносит! Как думаешь, заарестовать его?»

Кажется, что Андрей так бы и ответил ему:

«Не трогай никого, пока наши не вернулись из погони за кочетовцами. А после, как случай подвернется, не провороньте, сделайте это… И что еще скажу тебе, кум Хвиной; общественный амбар ты плохо караулишь. Ночью подкрадутся и подожгут…»

Хвиной слез с печи, оделся и, вскинув на плечо винтовку, осторожно, чтобы не разбудить ни Петьку, спавшего на запечной кровати, ни Наташку, вышел из хаты. Ветер, швырнувший пригоршню холодного дождя прямо в лицо, сразу прогнал полусонные раздумья, заставил глядеть под ноги, чтобы не попасть в глубокую лужу, не наткнуться на изгородь… С крыльца за ним увязался Букет, вылезший из своего ящика с соломой. Вместе они почти бесшумно прошли гумно, три-четыре раза тихонько, будто разгуливая, обошли амбар и, наконец, остановились под навесом над его дверью.

Хвиной уже несколько минут прислушивался к ночи, присматривался к ее почти непроницаемой темноте. Его уши не улавливали ничего подозрительного. Неустанно, как и все эти дни, шумела Осиновка, тесно ей было в узких берегах, в крутых излучинах; иногда свирепым напором мутного течения ей удавалось подточить и вырвать из цепких корней глыбу земли, и тогда до Хвиноя долетал тяжелый всплеск, отзывающийся эхом в высоких вербах левад; иногда посвистывал ветер, перекатываясь через скирду, вырываясь из-за боковой стены амбара… Глаза Хвиноя тоже не видели ничего такого, что заставило бы насторожиться, а Букет почему-то не раз уже прорычал в сторону двора и порывался залаять и побежать туда.

— Кой черт тебе там примерещился? Молчи и сиди на месте, — сердито прошипел Хвиной. — Постоим часик, переждем самую глухоту ночи и уйдем спать…

Но Букет, повизгивая, кинулся прочь от амбара, и неуверенный лай его быстро стал удаляться.

В голосе собаки Хвиной уловил нерешительность, а когда она совсем замолчала, подумал: «А может, Ванька вернулся из похода?» — и, обрадованный, поспешил ко двору. Только недавняя гибель Андрея толкнула его быть осмотрительным. Он обошел хату с тыла, незаметно пробрался в кизячник, который одним углом почти примыкал к крыльцу. Плетневые стены кизячника за годы сильно усохли, и на стыке их образовалась щель. Прильнув к ней, Хвиной, к немалому своему удивлению, увидел свата, Федора Евсеева. Он стоял на крыльце и, звякая дверной цепочкой, негромко вызывал хозяина.

Когда Наташка появилась в приоткрытой двери и заспанным, удивленным голосом спросила его: «Чего бродишь по ночам?» — Федор ворчливо сказал:

— Хозяин мне нужен. Трудности невозможные переживаем. До сна ли тут?.. Посоветоваться надо…

— Папаша ушел…

Наташка и в лучшие времена относилась к брату с недоверием, а теперь, когда многие осиновцы доподлинно знали, что он поддерживает дружбу с врагами советской власти, и вовсе опасалась его.

— Куда же он ушел?

Наташка, если бы и знала, не сказала бы правды.

— В Забродинский, к Науму Резцову. Должно быть, за патронами. Пустые патронташи нацепил и ушел, — твердо проговорила она.

— А еще что взял? — тихо допытывался Федор.

— Что ты, допрос снимаешь?.. А еще взял винтовку! И теперь уходи хоть к чертовой матери.

Наташка хотела захлопнуть дверь, но брат удержал ее:

— Не бесись! Я к тебе от Григория Степанова. Чтоб поверила, он прислал тебе одну штуку. Взял у тебя ее на память и носил в боковом кармане.

Хвиной видел, что Федор Евсеев что-то передал Наташке и еще тише заговорил:

— Знала бы ты, дуреха набитая, как он к тебе тянется!.. Будто ты его присухой накормила… Ты вот только вникни в мои слова…

И из минутного рассказа Хвиной узнал, что произошло два часа назад в доме Аполлона: Гашку, нарядившуюся в самое лучшее платье и готовую идти к Филиппу, заперли в горнице, связали, ткнули под нос икону и, впустив к ней сильно захмелевшего Гришку, ушли…

Хвиной одеревенел и будто прилип к стене кизячника, а его сват, переходя на гнусавую речь, с циничной усмешкой в голосе заканчивал свой рассказ:

— Напрасно трудились Аполлон и Мирон. Гашка не по вкусу Григорию. Так он на коня — и прямо через речку. Ты ему нужна!.. Говорит: «Горечь мою только она убьет…» Не упорствуй, придем… А?

У Хвиноя пересохло в глотке — так он хотел слышать, что же ответит сноха. Но Наташка как каменная стояла в дверях и молчала, а что было у нее на лице, этого Хвиной не мог разглядеть. Промолчала Наташка и тогда, когда брат, собравшись уходить, посоветовал ей:

— Ты же сальца или яичницы пожарь… У красных начальников в запасе что-нибудь обязательно найдется, а бутылочку чистокровной царской Григорий принесет… — И он хоть и негромко, но так резко засмеялся, будто телега простучала по неровной дороге. — Двери не запирай, через часик прибудем…

Хвиной подождал, пока мягкие, скользящие по грязи шаги свата не заглохли за воротами. До крыльца Хвиной шел с мыслью: «Убивать Наташку до смерти или до полусмерти?»

Убедившись, что дверь осталась незапертой, Хвиной вошел в хату уже с единственной мыслью: сноху надо убивать до смерти…