Повести о карме

Воображаемый суп служил Кэцу талисманом на удачу.

Лес, умытый ночным дождём, сиял вокруг птицелова. Золото, багрянец, зелень. Скоро листва облетит, превратится в бурую жижу, но сейчас – любуйся, пока можешь! Увы, Кэцу было не до красот осенней поры. Истинной красотой, которой, как известно, не существует без увядания и пользы, для него были птицы в силках. Жирные, бокастые, вкусные! Временами Кэцу из птицелова превращался в охотника – сидел с луком в засаде, поджидая стаю диких гусей, вздумавших поплавать на крошечном заболоченном озерце, укрытом в горах. Раньше, когда отец ещё не состарился окончательно, они вдвоём хаживали на «горного кита[62]». Лук достался отцу от деда, а тому, наверное, от прадеда. Сейчас лук и мешочек железных наконечников для стрел перешли в собственность Кэцу. Ему же досталось и «кабанье копьё» – короткое, с тяжёлым жалом и металлическими «рогами» на древке. С копьём Кэцу рисковал выходить сам-на-сам только на молодых глупых подсвинков, в крайнем случае, на свинью.

Сын? Мал ещё. Жди, пока подрастёт, станет родителю подмогой…

Рассади вепрь-секач клыками живот Кэцу, кто будет кормить семью неудачника? А вот если наоборот, то убитый вепрь был в состоянии прокормить семью охотника в течение довольно длительного времени. Ещё лучше – олень. Мяса не так уж много, но его можно продать богатым горожанам-паломникам, посетившим храм Сува-тайся. В храме продавались «дозволительные билеты» на употребление дичи в пищу. Тут ведь главное что? Главное возгласить молитву «сува каммон», обращённую к снисходительному божеству, и кушать мясо специальными палочками, тоже приобретенными в храме.

«Дозволительный билет» в письменном виде объяснял совместимость милосердия и насильственного лишения жизни. Охота ради собственного выживания оправдана, гласил он. Судя по толстым рожам обладателей билетов, с выживанием у них всё было в порядке. Не то что с охотой! Охоту запрещал указ правительства «О запрете лишения жизни живых существ». Об этом указе население извещали более ста раз. Призывов не убивать птиц насчитывалось сорок штук, кошек и собак – тридцать с лишним, лошадей – семнадцать, что ли? Ещё говорили про моллюсков и насекомых…

Кэцу попробовал вспомнить, сколько раз им объявляли про моллюсков – и сбился со счёта. Какая разница, если все правительственные воззвания пропадали без толку. Куда податься бедному обитателю гор, когда дома плачут голодные дети? В лес, куда ещё! Или на озеро.

Принесёшь гуся, они уже и не плачут.

Идя вверх по склону, он заприметил дым над хижиной лесорубов. Кэцу точно знал, что лесорубы выйдут из деревни только послезавтра. До этого дня хижина пустовала, вернее, должна была пустовать.

Кто бы это мог быть?

«Грабители? Только бы грабители! О добрый Бисямон-тэн, податель счастья, хранитель севера! Ты, облачённый в доспехи самурая, оглянись на бедного Кэцу! Сделай так, чтобы это были грабители!»

Где грабители, там и добыча. А где добыча, там и необходимость её прятать. Сейчас лихие молодцы что-нибудь закопают, пометят место и уйдут. Они уйдут, а Кэцу придёт, выкопает и унесёт. То-то радости будет в семье!

Кэцу ускорил шаги. Тенью скользнув меж деревьями, он зашел к хижине сзади – и, сгибаясь в три погибели, чтобы не попасться благословенным грабителям на глаза, подобрался к дощатой стене. Упал на колени, прямо в грязь, приник глазом к щели. Ага, мужчина. Молодой мужчина, считай, юноша. Такой молодой, а уже разбойник! И весь в белом, аж светится.

Юноша сидел на полу. Перед юношей лежал нож.

Призрак, подумал Кэцу, холодея. И укорил себя за глупость: какой призрак? Зачем призраку нож? Призрак мертвый, во второй раз не зарежется. Живой самурай, живехонький! Пришёл в тихое место, чтобы без помех вскрыть себе живот. Видать, на службе провинился, хочет честь сохранить…

Разочарование накрыло его мокрым рядном. Что взять с мёртвого самурая? Одежду? Кровь белое заляпает, не отстирать. Деньги? Кто же берёт с собой деньги, уединяясь для самоубийства?! Разве что нож… Ага, еще шпилька в волосах. Что там, в углу? Верхняя одежда? Нет, чтобы сложить аккуратно, на радость Кэцу – бросил, словно ворох тряпья. Брызги крови долетят, упадут, испортят…

Верхняя одежда зашевелилась.

Кэцу едва не заорал во всю глотку. Зажал рот ладонями, упёрся лбом в землю, гася крик. Демон! Злой дух! Иттан-момэн[63], чьё коварство не имеет предела! Вот сейчас кинется на бедного Кэцу, обовьётся вокруг шеи и задушит!

Бежать? Догонит.

Время шло, но никто не покушался на жизнь случайного соглядатая. Расхрабрившись, Кэцу выпрямился, сунулся обратно к щели. В хижине было темно, очаг едва тлел, давая больше тепла и дыма, чем света. Но острое зрение птицелова сразу уловило главное: за то время, пока Кэцу молился всем богам о спасении своей ничтожной жизни, ужасная шевелящаяся одежда сползла набок, открыв взгляду молодую женщину. Лесорубы, ночуя в хижине, обходились без одеял, женщине здесь нечем было укрыться, кроме как верхним кимоно и плащом юного самурая.