Повести о карме

Если госпожа Йоко сумела разъярить своего ученика во время поединка на скале так, что Кубо потерял самообладание — не могла ли она повторить это позже, в хижине? Вывести беднягу из душевного равновесия? Неужели молодой господин Нобуюки по-настоящему обезумел? Забыл о фуккацу, о самосохранении, обо всём на свете, кроме собственной ярости и страстного желания отомстить предавшей его наставнице?

Бросился с ножом на искалеченную женщину?!

В ужасных и поучительных историях, которые я слышал от бродячих сказителей, случалось, что человек полностью лишался рассудка. В рассказах настоятеля Иссэна деяния патриархов школы дзен также мало отличались от поступков умалишенных. Но это истории, там на горсть правды лохань выдумки, а у нас жизнь, обыкновенная человеческая жизнь…

Или у нас тоже история?

4 «Вы будете умирать каждое утро и каждый вечер»

Снять обувь у порога. Поклониться. Войти в додзё.

С тряпками и вёдрами, полными воды.

Выстроиться рядами по три человека.

Расставить ноги пошире. Присесть, как это делают борцы сумо. Нет, ноги ещё шире. Нет, присесть ещё ниже.

— Вы боевые крабы или дохлые мухи?!

Взять тряпку.

Окунуть в ведро с водой.

Выкрутить.

Посмотришь со стороны — стихи получаются, изысканное хайку:

Взять тряпку.
Окунуть в ведро с водой.
Выкрутить.

Сам Мацуо Басё от зависти все ногти на руках сгрыз бы. Жаль, нет его здесь, великого поэта. Странствует где-то, саке пьёт. А мы здесь. Не со стороны смотрим, изнутри. Постигаем поэзию на практике. Тряпку выкрутить, опустить на пол перед собой. Взять покрепче.

Протереть пол слева направо. Широким махом.

— Хай[73], сенсей!

Протереть пол справа налево. Широким махом.

— Хай, сенсей!

Шаг вперед. На крабьих ногах. Не отрывая тряпки от пола.

Взять ведро. Подтянуть поближе.

Боги, моя поясница!

Протереть пол слева направо. Широким махом.

— Хай, сенсей!

Протереть пол справа налево. Широким махом.

— Хай, сенсей!

Шаг вперед. Шаг вперед. Шаг вперед.

Взять ведро. Подтянуть.

Зал кончился.

Повернуться лицом ко входу. Не вставая.

Не убирая рук с тряпки.

Протереть пол слева направо. Протереть пол справа налево.

Боги, моя спина! Мои бёдра!

Шаг.

Слева направо. Справа налево.

Подтянуть ведро.

Почему я не умер во младенчестве?!

Сенсей Ясухиро сейчас во дворе. Я слышу его голос. Милосердный Будда, почему я не там, во дворе, со старшими учениками? Почему я не трудился усердно, чтобы пополнить их ряды? Сенсей Ясухиро такой добрый, такой заботливый, не то что эта ужасная женщина, которая теперь этот ужасный мужчина Нобуюки Кубо-второй…

— Эй, крабы? Почему пол ещё грязный?!

Да с этого пола есть можно! Доски облизывать!

— Принесите свежей воды! Моем дальше!

Если так она мучила своего ученика, неудивительно, что он её зарезал.

— Господин Рэйден! Вы свернете себе шею.

— Я?

— Разумеется, вы. Почему вы все время на меня поглядываете?

— Хочу пригласить вас в лапшичную старого Ючи.

— Сейчас?!

— Нет. После занятий.

— Это служебное приглашение?

— Личное, сенсей.

— Во всем, что касается дел за пределами этого додзё, я вам не сенсей. С радостью принимаю ваше приглашение. За еду заплачу̀ я. Это меньшее, чем я могу отплатить вам за содействие в получении грамоты. Ноги шире!

х х х

Шёл дождь, я ждал под навесом.

Болело все.

Видя мои страдания, дядюшка Ючи вертелся вокруг несчастного Торюмона Рэйдена ужом: приносил свежий чай, закармливал сладостями. Пригнал служанку, чтобы та разминала мне плечи, затем мальчика на побегушках — чтобы тот массировал мне ступни. Вооружил обоих флаконом змеиного масла[74], спасающего от ломоты в суставах. Когда хозяин лапшичной решил послать за слепым массажистом, чтобы слепец размял мне недоразмятое, я поднял знамя мятежа.

Велел подать саке.

Тут она и пришла. Понимаю, это недостойно, а для младшего дознавателя службы Карпа-и-Дракона — и вовсе позор, но я не мог воспринимать Нобуюки Кубо-второго иначе как женщину. Смотрел на молодого широкоплечего самурая, а видел бледную до синевы госпожу Йоко, восставшую из могилы.

И разрез на шее тоже видел. Чудеса, правда?

— Заниматься надо усердней, — без предисловий сообщила она, присаживаясь напротив меня. — Поначалу вам будет казаться, что вы умерли. Окоченели, не в силах шевельнуть даже ресницами. Вы будете умирать каждое утро и каждый вечер. Позже вы оживёте, чтобы больше не умирать. Так бывает всегда. Хозяин, лапши с осьминогом!

Я смотрел на неё. На него. На неё. В случае с фуккацу моего собственного отца я быстро принял тот факт, что отец — отец. Знал, конечно, что он — бабушка, и всё-таки — отец, без дурных колебаний. Что же мешало мне повторить это здесь и сейчас, сидя напротив госпожи Йоко?

— Чтобы больше не умирать, — повторил я.

Разговор наш противоречил всем правилам вежливости. Сложись всё иначе, и мы бы сперва говорили о пустяках, погоде, кленовых листьях, затем сочинили бы по стихотворению, вне сомнений, бездарному, восхвалили бы их достоинства, справились бы о здоровье собеседника — разумеется, не в тех выражениях, которыми пользовалась госпожа Йоко! И лишь затем…