Повести о карме

И хмуро уставился на осьминогов. Казалось, это они виноваты в несчастье хозяина.

— Очень жаль. Вы обратились к лекарю?

— Лекарь заверил, что всё заживёт.

— В лучшем виде!..

Чему тут удивляться? Чужое тело, чужое дело. Я вспомнил семенящую походку бабушки, когда она первые дни обживала отцовское тело. Разделка рыбы, непривычная работа. Небось, ещё и пьян был. Нет, удивляться тут решительно нечему.

— Передайте хозяину мои сожаления по поводу его досадного ранения. Советую ему быть поосторожнее. Надеюсь, на этом его неприятности закончатся.

— Ага, передадим!

— Передадим, Рэйден-сан!

— Слово в слово!

— Куда поставить корзины?

Я показал, куда. Выпроводил слуг со двора. Обернулся к О-Сузу и Мигеру, молча взиравшим на всё это богатство, благоухающее морем.

— Поход на рынок отменяется. Мигеру, выпотроши окуней! Потом О-Сузу скажет тебе, что делать дальше.

Я сурово посмотрел на О-Сузу. Служанка старалась держаться как можно дальше от безликого, но взгляд мой поняла правильно:

— Да, господин! Я ему скажу.

Мигеру кивнул.

— Вот и хорошо. Вечером нас ждёт пир горой!

На обратном пути из додзё надо будет купить саке для отца. Может, и мать выпьет чашечку. Какой же пир без саке?

2 «В другой раз, господин!»

Вечер стоял чудесный. Тёплый, сухой.

Воспоминания о пиршестве — м-м-м, объедение! — располагали к возвышенным чувствам. Полный живот и выпитое саке — к неподвижности. Лёжа на циновке, которую Мигеру по моему приказу выволок на задний двор, я глядел в небо. Любовался ущербной луной. Напоминал себе, что ущербность — признак естественности бытия, а значит, луна прекрасна. Сказать по правде, полная луна мне нравилась больше.

Вот кто мне совсем не нравился, так это безликий. Усевшись на пороге беседки, вполоборота ко мне, он произносил слова, о смысле которых я мог только догадываться. И какой злой дух толкнул меня на беседу с каонай?

— Маниру? Фирибину?

— Филиппины, — поправил Мигеру. — Лопес де Легасли, королевский adelantado…

— Кто?!

— Первопроходец[45]. Он назвал этот архипелаг в честь его величества Филиппа Второго. Из Манилы наши корабли приплыли к вам. Это было давно, в период большой резни. О фуккацу ещё ничего не знали…

— В Эпоху Воюющих Провинций, — теперь пришёл мой черёд поправлять безликого. — Что ещё за резня? Так нельзя говорить!

Речь безликого была представлением сродни театральному. Его губы и язык легко справлялись со звуками, которые я бы не произнёс даже под угрозой позорной казни. В то же время Мигеру спотыкался на самых простых словах. Вчера на закате я пугал его кэракэра-она — бесовкой-пересмешницей, которая изводит людей жутким хохотом — и сам чуть не помер от смеха, когда слуга в десятый раз пытался повторить за мной: каракка-рона, харакири-она, рокурокура-донна…

Кажется, убийца Мигеру — тот человек, чьё тело захватил мой каонай — тоже был косноязычен. Я попытался представить, кто бы это мог быть, и не сумел — воображение отказывало.

— Да, в ту эпоху. До нашего прибытия вы не знали ни табака, ни томатов, ни огнестрельного оружия.

— Мы и сейчас его не знаем, — отмахнулся я. — И знать не хотим! Указом сёгуна тэппо[46] запрещено. Да и кто рискнёт им воспользоваться? Из такого слишком легко убить, даже если и не хочешь. Разве что на охоте? И то — промахнулся, попал в загонщика, сборщика хвороста, крестьянку на холме… Всё, хватит о прошлом! Как, говоришь, назывался твой корабль?

— «Меч Сантьяго». Мы патрулировали в Лусонском проливе, между Лусоном и королевством Рюкю. Топили ваши лодки, когда те пытались прорваться через блокаду…

— Топили, — хрипло повторил я. — Наши лодки.

Про блокаду у нас знал каждый ребёнок. Когда волей будды Амиды страна Восходящего Солнца превратилась в Чистую Землю, внешний мир ополчился против нас. Заключив союз с коварной империей Тюгоку[47], южные и западные варвары закрыли своими кораблями все морские пути, ведущие с наших островов. Если какой-то смельчак пытался прорвать это кольцо — или хотя бы проскользнуть тайком! — он шёл на дно, на корм рыбам. Вооружённые большим количеством пушек, с командой головорезов на борту, имея приказ не выпускать из карантина ни одной живой души, корабли подобные «Мечу Сантьяго» превратили Чистую землю в тюрьму, откуда не было выхода.