Повести о карме

Оба потупились. Неучтённый доход, догадался я. Староста об этом не знает.

— Отвечайте!

— Она заплатила священнику.

— И вам тоже, — мрачно добавил староста.

— Совсем немного!

— Пару медяков!

— Вам заплатили за работу, — вмешался я. — В этом нет ничего дурного.

Судя по взгляду старосты, он думал иначе. В том, что женщина заплатила, он тоже не видел ничего дурного. А вот в том, что трупоносы скрыли это от него…

— Та женщина назвалась?

— Да, господин.

— Её зовут Умеко.

Ну конечно, жена торговца рыбой. Выяснила, что случилось фуккацу, узнала, кто занял тело её мужа — и оплатила похороны. Любая порядочная женщина на её месте так бы и поступила. Настоятель Иссэн, помнится, цитировал какого-то поэта древности: «Старую одежду сжигают вместе с воспоминаниями, старое тело — с молитвами…»

Кстати, насчёт одежды.

— Во что был одет бродяга?

— Штаны, рваные совсем…

— И куртка. Холщовая.

— Жёлтая такая…

— Как песок.

— Грязная!

— Тоже рваная…

В последних словах Кио мне послышался отзвук разочарования. Куртку трупонос был бы не прочь оставить себе. Да вот беда — рваньё. А может, всё равно оставил — не пропадать же добру?

— Уходите. Я узнал всё, что хотел.

И что я, собственно, узнал?

3 «Они ещё здесь?!»

Ворота квартала эта давно скрылись из вида, а я всё ещё ощущал запах гари. Странное дело: смрад нечистот как отрезало, а гарь осталась. Казалось, она въелась в одежду, волосы, забилась в поры кожи. Теперь придётся полдня — вернее, полночи — мыться и стирать одежду, чтобы от неё избавиться.

Над горами розовела узкая полоса неба. Меж двух вершин угадывался краешек закатного солнца. Я ускорил шаги. Час Птицы скоро подойдёт к концу, а в час Собаки[54] закроют ворота между кварталами. Надо успеть в дом тётушки Ясу — забрать из гостей мою дорогую мать и сопроводить её до дома. У Ясу матушка всегда засиживалась допоздна, до того времени, когда порядочной женщине опасно возвращаться одной.

Ну вот, дошли. А солнце-то уже совсем за горы упало.

Безликого я оставил за воротами. Хватит с тётушки и меня одного, хромого да пропахшего гарью! Хромал я, надо сказать, всё сильнее. Ушибленная нога разнылась не на шутку. Отпуская меня со службы, архивариус Фудо явно подразумевал, что я буду сидеть под крышей, делать припарки и натирать колено целебной мазью, а не кружить по городу с утра до вечера.

Рискуя обидеть тётушку, в дом я не вошёл: нижайше благодарю за ваше гостеприимство, крайне сожалею, при всём моём безмерном уважении, Ясу-сан, время позднее… Удивительно, но вняли обе: и тётушка, и матушка.

Неужели моя убедительность возрастает?

Пока они прощались, я выскользнул на улицу и удачно поймал носильщиков с каго. Закрытый паланкин — дорогое удовольствие. Бить ноги по ночным улицам матушка тоже не захочет, да и я ей не дам. А пара носильщиков вместо четырёх и плетёное бамбуковое кресло, подвешенное к шестам — в самый раз. Уж их-то мы можем себе позволить!

Разумеется, носильщики подслушали мои мысли и устроили торг. Уже поздно, ворота вот-вот закроют, надо бы набавить, а то домой не поспеете, за ночлег платить придётся… Хорошо, согласился я, и носильщики сразу насторожились, заподозрив неладное. Доставите госпожу домой до закрытия ворот — заплачý, сколько просите. А не поспеете — сами на себя жалуйтесь!

Взятку стражникам совать — дороже станет.

Носильщики покряхтели, носами пошмыгали и согласились. Тут и матушка из ворот вышла. Скажете, недостойно истинного самурая думать о деньгах? Торговаться? Скряжничать?! Ну да, недостойно. Но я же не всё время о деньгах думаю! Пожили бы, как мы, каждый медяк трижды пересчитали — иначе бы заговорили: «Уж лучше лепёшка, чем цветок».

Передний носильщик зажёг фонарь, похожий на бумажную тыкву, подвесил его к шесту, а шест укрепил у себя за спиной, как самурай — знамя. Матушка забралась в каго, старательно не глядя в сторону подпиравшего забор Мигеру, и наша маленькая процессия тронулась в путь. Носильщики трусили бодрой рысцой, надеясь получить обещанную надбавку, я со своей ногой едва за ними поспевал. На улицах тоже зажигались фонари. Город обретал ночную притягательность: таинственную, опасную, манящую. Зябкий ветер шуршит опавшей листвой, ерошит волосы; ритмичный перестук деревянных сандалий; качается ложная тыква над головой носильщика, мажет охрой дорогу на полдюжины шагов вокруг; скачут по заборам тени; кругом вспыхивают маленькие луны…

Одни ворота. Вторые. В третьи, последние, мы едва не опоздали. Стражники уже собрались их закрывать, но придержали, пропуская загулявшего чиновника — его паланкин сопровождали четверо слуг. Мы успели проскочить следом. Створки со скрипом захлопнулись за нашими спинами. Улица, другая, вот мы и дома. Я расплатился с носильщиками, поднял руку, желая постучать и крикнуть: «Открывай, О-Сузу! Встречай хозяйку!» — и рука моя замерла в воздухе.

Ворота были открыты.

Ни отец, ни служанка никогда не забывали их запереть!