Повести о ростовщике Торквемаде

— Вот именно, а долг священника — ткнуть меня носом в могилу… Знаете что, сеньор миссионер, мне худо, очень худо, но пускай еще погодят радоваться те, что ждут не дождутся, когда меня вынесут ногами вперед: помирать я пока не собираюсь, я ведь крепок как дуб, меня не согнешь и не сломаешь. Ни попам, ни прославленным лекарям, никому на свете не удастся поторопить меня с успокоением раньше, чем этому суждено совершиться. А кто надеется получить после меня наследство, пусть запасется терпением. Если нас не любят, это еще не значит, что мы отступим. Нет, мы еще повоюем. Разумеется, когда приспеет время и природа скажет: стоп! — артачиться я не стану. Будем справедливы: в принципе я не против. Но пока еще рано, черт возьми! рано. И кой черт! Приберегите ваши проповеди на тот случай, когда вас пригласят, если того потребуют обстоятельства… черт подери! Кто вы такой? Чиновник, заведующий душами, которого призывают в случае надобности. Ну, а раз не позвали, ступайте своей дорогой, не вам держать свечу на моих похоронах, то бишь о похоронах нет и речи, боже сохрани! речь идет о диаметрально противоположном.

— Отлично, сеньор дон Франсиско, отлично! — согласился священник, понимая, что не следует перечить раздраженному больному. — Уведомьте меня, я всегда к вашим услугам. Надеюсь в скором времени увидеть вас в добром здоровье и приятном расположении духа. Сегодня страдания затемняют ваш рассудок, Мы поговорим в другой раз.

В дальнейшем священник неоднократно возобновлял разговор с доном Франсиско, но дело не двигалось вперед, ибо здоровье больного ухудшалось и он делался все несноснее. Ни Доносо, ни Гамборена не могли справиться с ним, и священник с горестью повторял себе, что, пожалуй, придется отказаться от надежды спасти душу грешника, если только бесконечное милосердие божие не укажет новых неожиданных путей к. его обращению. Болезнь маркиза де Сан Элой так обострилась, что за весь апрель не дала ему ни одного дня передышки, — пришлось волей-неволей удалиться на покой. Безделье угнетало Торквемаду, а мысль, что капиталы его бесполезно лежат, не принося обычных барышей, приводила его в ярость. Редкий день проходил у больного без рвоты. Странная вещь! Он ел как будто с аппетитом, строго придерживаясь умеренности, а через час — бац! снова тошнота, головокружение, к горлу подступал комок, и… Не иначе как злые шутки природы или хозяйства.

— Ох, — восклицал Торквемада, ощупывая живот и ребра, — хозяйство мое совсем разбушевалось, какой-то сумасшедший дом; органы вышли из повиновения и ведут себя как им заблагорассудится, попирая установленный порядок и совершившиеся факты. Что за притча, почему мой желудок не желает питаться, почему отвергает предлагаемые ему отличные кушанья? Уж не засел ли там бес революции или, анархии?.. Но пусть сеньор желудок поостережется, ибо подобные феноменальные крайности, можно спустить разок-другой, а потом найдется средство обуздать злополучный орган, который сводит меня с ума… ай-яй-яй!..

Больной не всегда бывал угрюмым; случалось, на него нападали приступы умиления и нежности. Он становился неузнаваемым, казалось — перед вами другой человек; обычно эта преувеличенная нежность изливалась на Руфиниту, которая почти ни на шаг не отходила от отца.

— Дорогая доченька, только ты меня по-настоящему и любишь. Кому я, кроме тебя, нужен?.. Вот отчего, черт возьми, я и люблю тебя больше всех на свете. Ты мне ни одного плохого слова не скажешь, не в пример иным особам, которые только и ищут случая довести меня до белого каления. Ты образцовая дочь, как говорится — ангел, хоть я, по правде говоря, не верю в ангелов да в серафимов… Я всей душой люблю тебя и, положа руку на сердце, лишь из-за тебя и жалею о близкой кончине; правда, ты замужем, а все же без меня останешься как есть сиротка. Видишь, я того и гляди заплачу.

Добрая Руфина всячески утешала отца, стараясь отвлечь от мрачных мыслей и заглушить в его сердце ненависть к свояченице.

— Нет, дорогая доченька, — возражал скряга, кусая платок, — не говори, что Крус хорошая. Ты судишь всех через призму твоей ангельской доброты; но поверь, твое нежное сердечко обманывается. Она злая. Я помирился с ней ради нашего друга Доносо и почтенного Гамборены, а еще затем, чтоб не было помехи при разделе имущества… Ты видишь, мы снова в хороших отношениях, беседуем как полагается, и я из уважения подчиняюсь всем ее прихотям и капризам, пускай себе верховодит. Случается, даже ем только то, что она велит.

Но Руфинита не унималась, продолжая превозносить достоинства Крус, ее ум и безупречную честность, и ростовщик, бывало, начинал поддаваться ее уговорам. Он удваивал свою нежность и любовь к дочери, но потом, после вспышки умиления, сердце его снова ожесточалось.