Повестка без адреса

— Люди, Эдик, везде одинаковые, — не отпускаю я руку будущего путешественника.

— Люди одинаковые, — мрачно повторил Эдик, — бесы разные…

И, выдернув ладонь, закрыл лицо.

— Лучших людей губят, — захлебнулся он в истерике. — Лучших!

Алексей Митрофанович наливал стакан…

Вторым «сгорел» Женька.

«Это русские во мне еврея споили!» — бил он себя в грудь. И накликал беду. На другой день его забрали в психушку.

— Страшное дело, — рассказывал бывший при этом Кожара, — допился до чёртиков.

— А чего ж не домой повезли?

— Какой дом? — угрюмо переспросил Алексей Митрофанович. — У него и паспорта отродясь не было.

— А как же злая «баба»?

— Так это он у неё жил — пока не выгнала.

Всё вставало на свои места.

— Врал, значит, — безжалостно рубанул я.

Алексей Митрофанович отвернулся.

— А кто правде в глаза смотрит? Человеку без лжи невозможно…

Снуя по деревьям, закаркали вороны — под облаками, распустив короткие крылья, кружил ястреб.

— Там, — отогнув большой палец, Алексей Митрофанович указал на город за спиной, — живут в футлярах, каждый — в своей коробке. А мы — выпали…

— Через таких переступают, — поддержал я, думая, что в городе все бездомные.

Кожара достал «поллитровку»:

— Помянём Женьку?

Я, наконец, добил «Историю Российской Империи».

Можно писать свою.

Сидя в одиночестве на разбитом, лупившемся краской «корабле», подводил итоги. За месяцы моего вдохновения хватило только на молитву: «Господи, не принимай всерьёз мои слова, ибо жалобы мои глупы, а надежды — напрасны! Бормочу, сам не зная что, как испорченный автомат. Жив — и ладно, умер — не велика потеря! Не прислушивайся ко мне, Господи, ибо прошу, не зная что, и иду не зная куда…»

Северные ветры, задирая изнанку листве, ложились рябью на блестевших в траве лужах. Лето кончилось. Оно смотрело из прошлого пустыми, как у мертвеца, глазницами, читая в этом рассказе второе название:

«СОРОК ГРАДУСОВ НАД УРОВНЕМ ГОРЯ»

ДНЕВНИК, ПРОДИКТОВАННЫЙ БУРЕЙ

Наши сны — это осколки Сна, разбившегося в первый день от Сотворения, когда Господь пробудился, чтобы зреть мир. Он был разочарован и разорвал в клочья план мироустройства. Из бури, которой с ужасом внимал Адам, Господь сообщил, что покидает этот неудавшийся Эдем. Адаму был всего день от роду, он был младенчески чист и видел женщину только в кристаллике сна, упавшего на него после пробуждения Творца.

С тех пор страницы, хранящие Божественный замысел, разлетелись по миру, как дым от костра. Они обернулись снами, линиями на ладонях и танцем рыб. Они слышатся в крике сойки, песни цикады и невнятной речи пророка. Их алфавит слагают судьбы. Они проступают в азбуке лунных пятен, очертаниях облаков и иероглифах мошкары.

СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ДНЯМ, КОТОРЫЕ ПРЕДШЕСТВУЮТ НЕДЕЛЕ

Вначале был сгусток крови, и дух по имени голод, носился над бездной. И тьма заполняла тёплую мякоть, казавшуюся бесконечной. А потом, проникнув сквозь лесистое ущелье, время убило вечность, пришла пора света, резавшего глаза, и грубых, как руки нищего, пелёнок.

СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ПОНЕДЕЛЬНИКУ

«Я пишу книги книги, а не бестселлеры», — морщился Роман Кондратов, когда его спрашивали о гонорарах. Но он лукавил, надеясь в свои неполные пятьдесят ещё получить известность. Каждое утро он отгораживался занавеской, выдвигал хромоногий стул и складывал буквы так, чтобы слово толкало слово. Потом пил чай и, растянувшись на кушетке, читал старых мастеров.

Этот распорядок исключил из его жизни время, дни, как песчинки в часах, слагали один длинный-предлинный День.

Среди литературной братии Кондратов слыл «интеллектуалом». «Бестселлер, как триппер, — говорил он, — переболеть им можно, но делиться неприлично». Ему крутили пальцем у виска. Но Кондратов плевал против ветра и не ловил попутного. «Зато спину не надует» — храбрился он. Однако чувствовал, что его будущее уже прошло, а прошлое так и не наступило.

Раз в неделю он стриг в ноздрях волосы и пересчитывал морщины. Его брови стучали тогда, как двери в электричке, а язык давил на зубы, словно на допросе. Рядом с ним старела жена. Но от её жизни он был дальше, чем отгрызенный заусенец. Был у него и сын. Но Кондратов носил под сердцем другого ребёнка — талант, и тот поддерживал его, как петля — повешенного.

Это случилось в день, который должен был быть субботой, но ею не был. На самом деле он был средой. Мелко стуча крышкой, кипел чайник, и от пара запотели очки.

— Пойду работать, — протерев их платком, произнёс Кондратов и потянулся так сладко, что сахар на столе сделался лишним.

— За работу платят.

Сын уткнулся в стену. Жена двигала мизинцем чёрствые крошки.

Кондратов остолбенел. Чтобы не упасть, он рубанул воздух, и ребро ладони, как скальпель, отрезало всю его прошлую жизнь.

— Твоё воспитание! — бросил он жене, хлопнув дверью.

Весь день он просидел у окна — на улице слезилась осень, а из грязи торчали деревья, по которым бил и бил дождь…

За ужином сына не было.