Повестка без адреса

— Эгоист, — шипел Кондратов сквозь молчание, которым можно было завести будильник.

— Весь в тебя… — поджала губы жена.

Точно лопнувшая пружина, Кондратов выскочил из-за стола, задрав наверх скатерть.

И опять за занавеской чесал затылок и слушал, как в ночи воют псы. Надвигался его юбилей. Кондратов был равнодушен к датам, но теперь от жгучей обиды у него открылись глаза, он понял, что «быть» — значит теребить паутину жизни, дёргая колокольчики так, чтобы звон не давал забыть о тебе ни далёким, ни близким.

На юбилей Кондратов пригласил Птичкина, писателя из когорты «успешных», который носил пиджаки с надставными плечами и поддерживал шею галстуком. В Доме Литераторов Кондратов сидел на сцене, запустив один глаз в пол, а другой в себя, и его окружали улыбки, которые бродили отдельно от хозяев. «Э-э, Кондрат Романов…» — тянул Птичкин, поправляя галстук, и Роман Кондратов залился краской.

А потом все сонно кивали, а между снами аплодировали.

Слушая нетерпеливое шарканье стульев, Роман искал сына. В дальнем ряду серой уточкой опустилась жена. Но разве для неё всё это? После их ссор её было не задеть, после примирений — не воскресить. А сын так и не явился. «Извини его, — шептала жена, покрываясь красными пятнами, — у мальчика свидание…»

Напившись в тот вечер больше обычного, Кондратов плакал на груди у толстого, седого швейцара: «Ничего-то, брат, после нас не останется…»

Но он ошибся. Его дневником осталось короткое признание, которое, как гнилое, перезревшее яблоко, сорвалось с языка: «Я написал несколько книг. Я родил одного ребёнка. И не посадил ни одного дерева».

СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫМ ДНЯМ НЕДЕЛИ

Всё сущее имеет свой дневник, и только в сумме с ним обретает истинное значение. Дневник — это шифрограмма, ключ к познанию, инструкция к пользованию. Величина дневников колеблется от ярлыков, содержащих лишь название, до записей столь пространных, что их невозможно прочитать. Последние — вещи в себе, которые засасывают, как чёрные дыры. Есть дневники постижимые, но очень громоздкие. Таков дневник дождевого червя, изучая который, понимаешь, что червяк длинный, а жизнь коротка.

СТРАНИЦЫ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ВТОРНИКУ

Адам Кондратов только отговорился свиданием, а на самом деле не желал видеть отцовского триумфа. Он проклинал его испорченную вселенную, где ему отводилась роль муравья. Адаму было безразлично, платят отцу за книги или нет, ему надоела железная пята, которая наступала на горло. Он воткнул отцу нож и теперь мстительно поворачивал.

Адам был типичным студентом: ходил «руки в брюки», жевал резинку и переворачивал всё вверх дном. Вместо чествования отца, Адам пошёл в библиотеку: на носу была сессия, а он ещё не знал, что главный экзамен повисает «хвостом», который сдают всю жизнь.

Перебирая книжные полки, Адам наткнулся, как на булавку, на

ИСПОВЕДЬ МАТЕМАТИКА

В сталинские времена жил в Москве профессор. Он был уже немолод, его бакенбарды лекалом загибались на щёки, а лысина боролась за площадь на черепе столь же отчаянно, как соседи — за метры коммуналки. О его способностях ходили легенды, говорили, что ещё в детстве он колол головоломки, как орехи, и решал уравнения быстрее, чем вода сливается в унитаз. Как и все учёные, профессор был рассеян: мог поужинать сразу после обеда и, не просыпаясь, заснуть. Он вёл дневник формулами, которые отражали суть его жизни, и приводил выкладки, оправдывающие его земное пребывание.

И вот однажды его попросили прочитать лекцию на тему «Математика и коммунизм». Он был широко известен, и зал набился, как мусорное ведро. Из университетов слетелись «синие чулки» и золотушные студенты, из других мест — «люди в штатском». Профессор долго откашливался, наполнив стакан, измерил его глотками, а потом произнёс: «Математика и коммунизм не имеют ничего общего».

С трибуны он сошёл под одинокие хлопки, а когда вернулся домой, разделяя в уме уравнение, где неизвестных было больше, чем тараканов на кухне, его уже ждали.

На лесоповале он понял, что есть вещи и поважнее математики: то, что ложку надо всегда держать за голенищем сапога, а мошку, попавшую в глаз, тереть к носу. «Через точку можно провести много прямых, параллельных заданной, — вспоминал он, сидя между солнцем и собственной тенью. Небо отражалось в жасминовом поле, по краям которого желтела «куриная слепота». -Так и в лагере скрестилось множество судеб, параллельных моей судьбе, но не имеющих с ней ничего общего».

«Стало быть, — протирая ухом казённую шконку, итожил он, — геометрия жизненного пространства искривлена…»

Когда, разгоняя вечернюю скуку, его мордовали уголовники, он всё думал, почему даже непроходимый дурак изрекает иногда глубокие истины, а мир изменяют лишь те, кто его не понимает.

Читая на его лице эти мысли, блатные смеялись.