Повестка дня

В тот момент, 13 марта 1938 года, Геринг не знал, что когда-нибудь тайное станет явным. Он попросил собственную службу записывать важные разговоры — для истории. Может, в старости он напишет свои «Записки о Галльской войне»[14], кто знает? И тогда ему понадобятся записи разговоров, отражающие взлеты его карьеры. Только вот Геринг не предполагал, что записи, которым было уготовано место на его столе, закончат свой жизненный путь в руках прокурора здесь, в Нюрнберге. В суде прослушали и другие диалоги между Берлином и Веной ночью 11 марта, когда Геринг думал, что никто его не слышит, никто, кроме Зейсс-Инкварта или Домбровского, советника посольства, служившего посредником, и, разумеется, того, кто записывал речи для истории. Геринг не знал, что на самом деле его слушают все. О! Не в тот самый момент, нет, но из будущего, которому он уже подмигивал. Так получилось. Все разговоры Геринга, которые он вел тем вечером, лучшим образом заархивированы и доступны. К счастью, бомбы их не коснулись.

Г е р и н г. Когда Зейсс-Инкварт планирует сформировать кабинет?

Д о м б р о в с к и й. В 21.15.

Г е р и н г. Кабинет должен быть сформирован к 19.30.

Д о м б р о в с к и й (пауза). к 19.30.

Г е р и н г. Кеплер напишет вам имена. Вы знаете, кто будет министром юстиции?

Д о м б р о в с к и й. Да, да…

Г е р и н г. Произнесите имя…

Д о м б р о в с к и й. Ваш родственник, верно?

Г е р и н г. Именно так.

И по часам Геринг диктует повестку дня. Шаг за шагом. Реплики короткие, но в них слышатся презрительный тон, властность. Мафиозная сторона дела внезапно становится очевидной. Спустя минут двадцать после сцены, которую мы прочли, Зейсс-Инкварт перезванивает. Геринг приказывает ему встретиться с Микласом и внушить тому: если он не назовет его канцлером до девятнадцати тридцати, на Австрию может что-то обрушиться. Важная деталь: Геринг угрожает, используя слово «обрушиться». Ему приписывают разные зверства. Но надо перемотать пленку, чтобы все понять, надо забыть о том, что мы, кажется, знаем, забыть войну, забыть актуальные события того времени, схемы Геббельса и пропаганду. Надо вспомнить о том, что блицкриг — пшик. Всего лишь танковая пробка. Гигантская авария на национальной австрийской трассе, человеческая ярость, ход ва-банк. В этой войне удивляет неслыханный успех наглости. Надо запомнить: мир пасует перед блефом. Самый серьезный, непреклонный мир, мир старого порядка, мир, который не пасует перед требованиями правосудия, не пасует перед взбунтовавшимся народом, этот мир прогибается перед лицом блефа.

В Нюрнберге Геринг слушал читку Олдермана, подперев подбородок кулаком. Время от времени он улыбался. Главные герои собрались в одном помещении. Теперь они были не в Берлине, не в Вене, не в Лондоне, они сидели в нескольких метрах друг от друга: Риббентроп и его прощальный обед, Зейсс-Инкварт и его раболепство капо[15], Геринг и его гангстерские методы. Закончить выступление Олдерман решил вернувшись к 13 марта. Он прочел конец последнего диалога и сделал это так монотонно, что лишил сцену шарма и обнажил правду: мерзость как она есть.

Г е р и н г. Здесь прекрасная погода. Голубое небо. Я сижу на балконе, завернувшись в плед, на свежем воздухе. Пью кофе. Птички чирикают. Слышу по радио, как ликуют австрийцы.

Р и б б е н т р о п. Это чудесно!

В эту секунду под часами в камере заключенных время останавливается; что-то происходит. Все поворачиваются к преступникам. Как рассказывает Кессель, специальный корреспондент «Франссуар» в Нюрнбергском суде, услышав слово «чудесно!», Геринг рассмеялся. Вспомнив эту наигранную театральную реплику, почувствовав, насколько вразрез она идет с историей, с рамками приличий, с тем, что представляют собой великие события, Геринг посмотрел на Риббентропа и рассмеялся. Риббентроп, в свою очередь, тоже издал нервный смешок. Перед международным трибуналом, перед судьями, перед журналистами со всего мира преступники, стоя на руинах, не могли не засмеяться.

Склад реквизита