Повествования разных времен

Аня почему-то не повернула к нему лица, скрытого непослушно свесившимися латунными прядями четко подрезанных прямых волос.

— Не надо, я сама.

Сказала так непривычно сухо, так враждебно даже, что он не смог уже справиться с очередным приступом головокружения и поспешно, неуклюже сшагнул с табурета.

— Что случилось, Ань? — спросил встревоженно.

— Ничего особенного, — тем же чужим голосом ответила она, поправив съехавший набок фартук и продолжая развешивать белье. — Сейчас дам тебе поесть.

— А ты ужинала?

Она не ответила, спрыгнула с табурета, с несвойственной ей резкостью громко задвинула за шкафчик опустевший таз и, все так же не показывая лица, захлопотала у газовой плиты.

Он подошел было к ней, как обычно подходил по возвращении с работы, — увернулась, будто от постороннего.

— Да что стряслось?!

— Не кричи на меня. Садись ужинать.

— Я не стану ужинать, пока не скажешь, что случилось.

Тогда она откинула наконец волосы и повернула к нему лицо. Это было ее и ничье другое лицо, самое близкое каждой своей навсегда знакомой черточкой, но в то же время такое непривычно отчужденное сейчас в необъяснимом гневе.

Заговорила она не сразу, а после долго не могла остановиться, замолчать. И когда в конце концов оборвала себя на полуслове, стало нестерпимо тихо. Потрясенный, Терновой не знал, что сказать в ответ.

…Самый безотказный вид информации — сплетня. Традиционная, бессмертная, черт бы побрал ее энтузиастов! Нету для нее преград, нет на нее управы. И нет для нее ничего святого и запретного…

Кто же удружил? Не хотелось грешить на болтуна Котикова, почему-то чувствовал, убежден был: не он, не Котиков на сей раз постарался. Не стал Терновой допытываться и доискиваться, каким именно путем и через кого конкретно проведала Аня о том нашумевшем деле, о злополучном заседании бюро, о последующей редколлегии и предшествовавших «телегах». И насчет горничной — тоже… Главным сейчас было не то, кто там персонально разболтал и кто дальше на хвосте разнес. Главным было то, что говорила ему только что Аня.

Грязь отвратительная, сказала она, унизительно и противно говорить, но ведь он сам настоял на разговоре. Что ж… Теперь ей все понятно, а если что-то неясно ему — так и быть, можно объясниться. Во-первых, она привыкла, что оба они всегда делились друг с другом всеми своими новостями, добрыми и недобрыми, а на сей раз он почему-то не поделился, скрыл, узнала случайно, а не узнала бы — так бы и жила обманутой… Во-вторых, как ей было не вспомнить первой их встречи, тогда в самолете… и она тогда сразу же так поверила в него, так доверилась ему… и вскоре такая ошеломляющая близость, внезапная, нежданная… И теперь вдруг дошло: ведь он и в тот раз тоже был в командировке. Значит, привык развлекаться подобным образом в своих разъездах! А она-то вообразила, будто с ней только одной у него так получилось. Дуреха несчастная, сама виновата!.. А в-третьих, не так уж сложно сообразить, что он не чувствует себя ничем особо связанным, потому что Виталик — не его… И — как же теперь жить вместе дальше? Как? Когда утеряно самое необходимое — доверие…

Да, она права: когда нет доверия — все остальное ни к чему. И ни к чему доказывать, что Виталик для него — частичка Ани и уже поэтому не чужой, что — «связанность» тут ни при чем, потому что оба они не из-под палки и не по расчету оказались вместе и не ищут так называемой «свободы» один от другого. Не говоря уж о том, что как ни подло оставлять своего ребенка, во сто крат подлее оставлять чужого, после того как сделал его своим. Ни к чему втолковывать, что если бы он был одним из тех, которые ищут в командировках амурных приключений, то с какой бы стати он тогда предложил Ане навсегда войти в его судьбу… Конечно, можно было понять логику ее сегодняшних рассуждений, но нетрудно было бы доказать, что в конечном счете никакой логики а них нет. Но нужно ли теперь доказывать, объяснять? В конце-то концов, все объяснялось просто: скрыл, потому что не хотел посвящать в мерзкие детали, не хотел будить нелепые подозрения, травмировать, уподобляться тем эгоцентричным садистам, которые нарочно разжигают в близком человеке ревность, расписывая детально, что было и чего не было. И действительно ведь ничего такого не произошло! Но как было сказать об этом Ане, можно ли, нужно ли было говорить, неизбежно расписывая при этом  т а к и е  подробности? К чему же доказывать что-то теперь, словно бы оправдываясь? Хвастать своей стойкостью и верностью? Нелепо!

Конечно, Терновой мог бы сейчас объяснить Ане всю ту историю. Сумбурная исповедь Маши в ту ночь оказалась для него неоценимым подспорьем в разоблачении шайки Локтева. После той беседы с ней знал наверняка, где именно и с чего начинать поиски. Нет, спецкор Терновой ни разу нигде не сослался на свидетельства бедной горничной, ни разу не упомянул ее, не выдал. Но потом, уже после отъезда, после опубликования статьи, локтевцы, отчаянно защищаясь, судя по всему, еще крепче сплели и окрутили несчастную — она, слабая, не выдержала. И подписала явно не ею сочиненную кляузу…