Повествования разных времен

Солнце пригрело, снежок под ногами перестал скрипеть, начал подтаивать. Мимо провели миниатюрного пуделя — будто из черного каракуля, а быстрые мохнатые лапки — как на колесиках. Игрушка! Песик, натягивая поводок, с любопытством обнюхал Тернового и Виталика. Убедившись, что оба — люди хорошие, послушно последовал за своим хозяином.

— Папа, давай заведем себе такого?

— А гулять с ним по утрам кто будет?

— Я. Буду, вот увидишь! Еще до школы.

— И в школу не опоздаешь? Или с собой на урок приведешь?

Виталик задребезжал было козленком, но тут же призадумался и не вполне уверенно повторил:

— Я буду гулять с ним. И научу ранец носить.

— Пойдем-ка домой, сынок. Мама уже, наверное, пришла и ждет нас.

— Ну, пойдем, — милостиво согласился Виталик и тут же спохватился: — А собачку?

— Подумать надо.

О многом надо было подумать, не только о собачке.

Они вышли из парка, пересекли дорогу и направились в сторону видневшейся отсюда колокольни — к дому. Где ждала их Аня. Он решил посоветоваться с ней, сегодня же. Но перед тем надо было и самому принять какое-то принципиальное решение. Ну, хотя бы проект решения. Вот что предстояло нынче Виктору Максимовичу Терновому.

БРОНЗОВКА

(Сочинение Аркадия Котикова, чудом пробившееся на газетную полосу)

Родилась она от Сплава и Меди. Я назвал ее Бронзовкой.

Она бежала веселой рысью. Но оставалась слева на шкафу, как раз над лежбищем увесистых словарей. Она вся была золотисто-бурой масти, подобно своим братьям и сестрам, водруженным над трибунами ипподрома и на цоколях памятников. В комнате, которую она заняла, неподвижно висел табачный туман, но ее хвост и грива вздымались, будто на резвом степном ветру. Она изогнула сильную, но податливую шею и, кокетливо отвернув интеллигентную морду, нацелила в потолок чуткие уши. Она бежала непринужденно и неутомимо. И все время была видна на том же привычном месте — на книжном шкафу.

А я, не находя себе места, шагал и шагал, то туда, то сюда, вдоль теряющих темно-рыжие клочья краски досок пола. Длинные, прямые и узкие, как беговые дорожки, доски тяжело прогибались подо мной, хотя вес у меня жокейский — меньше шестидесяти. И стекла сотрясаемого моей ходьбой шкафа часто и звонко стучали. Причем трудно было определить, стучат ли это сами стекла или стучат копыта Бронзовки.

Я подошел к шкафу, сдвинул безликое стекло и выдернул из тесноты потускневшую книгу. Раскрыл ее наугад и сразу увидел: не то, что мне нужно. Опять не то… Книга снова заняла свое место в тесном строю. Стекло, шипя от усилия, вернулось в исходное положение. И больше не стучало.

И я больше не шагал по комнате. Я сел к столу, погасил перегоревшую лампу и зажег спичку. Огонь сразу же перебрался на кончик сигареты и, ароматно чадя, неторопливо двинулся ко мне.

Хорошо курить, когда погашен свет. В темноте огонек сигареты чувствует себя самостоятельнее, нужнее. И проку от него больше.

— Конечно! — Бронзовка фыркнула (наверно, от дыма), глаза ее засветились. — Поставь меня где-нибудь на площади, рядом с продавливающим землю памятником, — там ты и не заметишь меня, издали я покажусь тебе не то кошкой, не то комнатной собачкой. И не заметишь, что моя рысь вернее и легче, в то время как мой брат на пьедестале движется подобно мастодонту. А здесь, на шкафу, я для тебя не кошка и не собачка, ты признаешь во мне лошадь. И даже временами любуешься моим экстерьером. Думаешь, я не заметила? Мы, лошади, все чувствуем…

Я улыбнулся, растроганный, подошел к ней и благодарно провел ладонью по металлически-холодной холке. Затем, почему-то успокоившись, вернулся к столу.

Не мешало бы все же включить свет. И закончить одоление двадцатисемилистовой рукописи. Хотя с первых же двух страниц мне все было ясно. Ибо на первой странице «Эльвира в свои юношеские годы росла круглой сиротой», а на второй странице уже «их груди слились, руки сжались в объятьях и лица застыли в поцелуе». Пути к Парнасу неисповедимы!.. Но надо бы заставить себя прочитать все шестьсот сорок восемь с половиной страниц… Дабы аргументированно объяснить старейшему начинающему автору, что Парнас — не для таких самородков, что литература недостойна его самобытных мыслей и неповторимых словосочетаний. И сделать это надобно к среде, так как не позднее пятницы нужно сдать счет. Иначе уже к следующей пятнице мы с Бронзовкой не позволим себе полакомиться овсяным печеньем…

— А повесть-то готова? — спросила Бронзовка, переходя на шаг.

— Мне бы еще недельку поработать, — просительно ответил я, отодвигая чужую рукопись и разметав по столу свои листы. — Видишь? Совсем немного осталось.

— Ну-ка… — Бронзовка потянулась мордой через мое плечо, затем пессимистически наморщила верхнюю губу. — Очень уж мрачно. Никто не пропустит. Забодают!

— Но я сделаю счастливый конец.

— Хеппи энд? Фр-р-р! Никому не понравится. Зарубят!

— Я сумею сделать так, что… Нет! Ни черта я не сумею! Потому что, пока я вынужден читать этого графомана, писать я не могу. Понимаешь? Не могу!