Поворот рек истории

Мог? Нельзя исключить. Князь – нет. Теперь точно – нет. Армении? Возможно, хотя мотивы неясны. Кто из латинян поумнее? Как будто Христофор.

– Прости, владыко, за настойчивость в вопрошании… Каков душою и умом каталонец?

Герман сделался мрачен и покачал головой без одобрения. Разговор самым очевидным образом не нравился ему. Однако, помолчав, он все же ответил.

– Питух, драчун, смельчак, простак, упрямец. Воинам своим он по нраву.

Еще бы! Дает им пограбить вволю… Так ли прост аколуф, имеющий под рукою несколько сотен бойцов? Да еще бойцов, может быть, лучших на всю фему? Рубака? Ветеран безо всякого вкуса к слову книжному? Или носит маску, да так ловко, что она приросла к лицу? Разузнать. Проверить.

Что получается в итоге? Более всех подозрителен друнгарий. И у него, кстати, все возможности вывезти хронику за море… Турмарх непонятен. Пока. Аколуф… Менее всего следует видеть злодея именно в нем, но окончательно снимать подозрение рано.

«Были бы мы в Москве… Нет, плохая мысль… А впрочем… Были бы мы в Москве, так я бы добился взятия под стражу всех троих, а уж когда человек в узилище, есть иные способы добиться от него правды. Им, способам этим, старая добрая логика годится в смиренные служанки. Но… во-первых, тут не Москва, тут край земли, Ойкумена Эсхата. Позволит ли стратиг действовать подобным образом? А хоть бы и позволил, все равно мысль дурная. Ведь мы – Империя, вера, свет… Не в нашем духе добиваться истины безбожным методом. Это скверно. Или все-таки…»

Герман, внимательно глядя ему в глаза и словно бы угадывая невысказанное, промолвил твердо:

– К чему я привести тебя хотел? О чем беседовал с тобой? Зачем тайную птицу показывал? На красоту я тебя наводил, на любовь, на веру. А у тебя в голове токмо сила телесная да сила умственная… Не туда идешь. Вернее, не так идешь. Что есть наша держава? Что есть Царство наше? Крепкий доспех, надетый на тело Истины и от всякой беды Истину сберегающий. Но что драгоценнее – доспех этот или сама Истина? И что нам сохранять перьвее – Царство или ядрышко его живое, всему смысл придающее?

– И то, и другое, владыко.

– Хорошо бы. Да иной раз тако не получается…

И Апокавк мысленно подчинился митрополиту. Хорошо. Пусть так! Обойдемся без узилища. Одной старой доброй логикой.

– Что же ты посоветуешь, владыко, истинного? На какое действие благословишь?

– Баял уже: молись за всех, кого подозреваешь, с особной силою. И Бог тебе поможет.

Апокавк молча встал, глубоко поклонился.

– Благодарю тебя, владыко, за науку…

А как еще ответить? Молиться за кого-нибудь – вообще дело доброе. Так что совет ему митрополит Герман дал хороший.

Только бесполезный.

– Пойдем-ка со мной, чадо. Покажу тебе еще кое-что.

20

К деревянным палатам митрополичьим примыкала деревянная же, но весьма обширная церковь. Срублена так, как любят русские: вокруг «старшей» главки нарос целый куст «младших», будто опят на пеньке, а колокольня – точь-в-точь сторожевая башня.

– Любимая моя церковочка. – Герман обернулся к нему, пешешествуя с неторопливостью. – Николы, скоропомощника нашего.

Зайдя на крыльцо, митрополит погладил перила. У входа в храм, сонно прикрыв глаза, сидел большой белый кот с едва заметными рыжин-ками. Митрополит кивнул ему, как старому знакомому, и тот, кажется, тоже шевельнул головой в ответ. Мол, можешь пройти.

Внутри Никольского храма Германа ожидало тридцать или сорок полуголых тайно, мужчин и женщин, а с ними дюжина детишек. У каждого на шее крестик. Увидев митрополита, они заулыбались, залопотали по-своему, взрослые тихонько касались его одежды, мальчишки украдкою дотрагивались до его бороды, отдергивали руки и делали большие глаза. Новокрещены протягивали Герману спелые плоды, просились под благословение, он щедро благословлял и сам дарил им – кому образок, кому – иконку, а детям – пряники. И – улыбался в ответ.

На Германа посыпались вопросы, и Апокавк долго не мог понять ни слова. На каком языке они разговаривают? Лишь дав себе зарок непременно, хоть трава не расти, справиться с этим вызовом да напрягши все свои способности к пониманию чужих языков, он, наконец, кое в чем разобрался.

Под сводами храма звучала экзотическая смесь из речи самих тайно, русского, приправленного благородными щепотками эллинского, и слов поморского наречия, родного для Германа, но убийственно невнятного для ушей грека.

Потом молились вместе, по-славянски. Патрикий, худо понимая славянскую речь церковную – от простой русской она сильно отличалась, – кое-где тихонько переходил на греческий.

А после молебна тайно притихли на недолгое время и вдруг вместе загомонили об одном: как понял, не без труда, Апокавк, они жаловались, что их в столице оскорбляют, насмехаются, выставляют дрянным, бестолковым и грязным народцем. Говорят им, дескать: сколь вы ни старайтесь, а большой Бог Христос вас не примет, потому что вы немытые твари, живете в сраме, закона не знаете, ума не имеете. Где вам с умными народами вровень быть!

Герман нахмурился. На лице у него появилось выражение досады, притом досады застарелой, давно покоя не дающей, как мозоль на ступне.