Повседневная жизнь, досуг и традиции казацкой элиты Украинского гетманства

В отличие от западноевропейского барокко, где большой интерес уделялся смерти и всей атрибутике, с ней связанной (скелеты, черепа и т.д.)[563], для украинского барокко главным сюжетом являлась военная слава, подвиг, рыцарская честь, святая жертва, высокий порыв, победа жизни над смертью. Любопытно, что писатели эпохи Украинского гетманства перевели на украинский язык «Освобождение Иерусалима» Торквато – как образец воспевания рыцарских подвигов во имя веры, понимание военных действий как способа решения проблем истории. Пьесы часто воспевали Богдана Хмельницкого, П. Сагайдачного (например, «Милость Божия» – Б. Хмельницкого)

[564], в комедии Д. Тупталы «Комедия на Успение Богородицы» речь шла о событиях войны с турками 1672–1678 гг.

Согласно теории школьного театра, украинец говорил по-украински – что создавало резкий контраст с торжественным славянским языком основного текста. Актеры также изображали московский, татарский и еврейский акценты[565]

.

Ни вертеп, ни школьная драма не обходились без интерлюдий, которые разыгрывались в перерыве на авансцене. В них выступали персонажи из простонародья, которые говорили не на старославянском, а на украинском языке («простой мове»), понятном всем слушателям. Любимыми типажами в интерлюдии были простоватый мужик (вроде Солопия Черевика из «Сорочинской ярмарки»); студент братской школы (по-украински «дяк»); хвастливый и легкомысленный польский шляхтич (в роде изображенного в «Тарасе Бульбе» – очень смелый, но быстро теряющий свою смелость при появлении казака-запорожца); хитрый еврей-шинкарь (прототип изворотливого Янкеля); цыгане, казаки и целый набор всевозможной чертовщины. Школяр, отбившийся от школы из-за возраста, увлекается предметами, чуждыми строгой академической науке: ухаживает за торговками и за паннами, пьянствует и для добывания средств к существованию поет канты и псалмы под окнами, пускается на рискованные аферы. У Гоголя такие традиционные интерлюдии трансформировались в образы богослова Халявы и мудрого философа Хомы Брута, крадущего в критический момент рыбу из кармана зазевавшихся товарищей или после сильных ощущений, пережитых после встречи с ведьмой, отправляющегося искать утешения у молодой вдовы.

Снова обратимся к Горленко и его изображению интермедии: «Из боковой кулисы стремительно выкатывается на сцену воз, на котором стоит огромная деревянная клетка. В клетке сидит мужик, а возле воза кружатся, как из земли выросшие пан и еврей[566]. Кучка народа в разнообразных костюмах изображает базарную толпу. Еврей носит за плечами коробку с продажным хламом… у еврея люлька, чубук, кисет с табаком, в руках посох. Пан в кунтуше, с длинными усищами, массивный и сытый, хорошо олицетворяемый дюжим академистом. Между евреем и паном идет торг: пан продает еврею мужика и кончает сделку на сто злотых. Еврей боится, чтоб мужик не разломал клетки и не убил его ночью. Он просит пана связать мужика. Но вот слышан топот. С песнью вылетает на сцену запорожец. Сияющий яркими красками одежд, шумливый и бравый, он одним взмахом соломенной булавы, которую держит в руках, разбивает клетку и освобождает мужика, а пана и еврея бьет булавою и запрягает вместе в ярмо. Появление запорожца встречается дружным восторгом публики, а освобождение мужика – целой бурей радостных криков»[567]

.

Казак-запорожец, без просвету пьющий горилку, но когда нужно – бодро выступающий на защиту веры и национальности, в интерлюдии соединял в себе и высокое, и комичное. В тех же чертах изображает запорожцев и Гоголь, следуя живому в его времена народному преданию. Ведь Николай Васильевич учился в Нежинском лицее, увлекался народными песнями, слушая их на нежинской ярмарке и в усадьбе Гоголей[568]. Вспомним, как он описывает Запорожскую Сечь накануне военного похода: «Винные шинки были разбиты; мед, горелка и пиво забирались просто, без денег; шинкари были уже рады и тому, что сами остались целы. Вся ночь прошла в криках и песнях, славивших подвиги, – и взошедший месяц долго еще видел толпу музыкантов, проходивших по улицам с бандурами, турбанами, круглыми балалайками, и церковных песельников, которых держали на Сечи для пенья в церкви и для восхваления запорожских дел. Наконец хмель и утомленье стали одолевать крепкие головы. И видно было, как то там, то в другом месте падал на землю казак; как товарищ, обнявши товарища, расчувствовавшись и даже заплакавши, валился вместе с ним. Там гурьбою улегалась целая куча; там выбирал иной, как бы получше ему улечься, и лег прямо на деревянную колоду. Последний, который был покрепче, еще выводил какие-то бессвязные речи; наконец и того подкосила хмельная сила, повалился и тот, – и заснула вся Сечь».