Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

Второй наглядно изображен в воспоминаниях В. П. Бурнашева: «На этом балу, отличавшемся всею эксцентричностью провинциальности, в те времена особенно наивной и рельефной, одна очень молоденькая и смазливенькая купеческая вдовушка, воспитанная, по-видимому, в каком-то губернском или московском пансионе, танцевала лучше всех, и потому блестящий гвардеец, открывший мазурку, предпочел ее другим и танцевал с нею в первой паре, ловко повертывая ее, лихо гремя шпорами (что считалось mauvais ton[79] в высшем обществе, но здесь делало великий эффект)…»^{57}.

Иногда в зале поднималась такая «стукотня», что не было слышно музыки. «Бравурный» стиль господствовал в провинции, а «изысканный» — в «салонах лучшего общества».

«Но когда Платон Федорович стал танцевать с ней мазурку; когда она услышала, что все называли его первым мазуристом в Петербурге; когда увидела, что многие старушки оставили карты и вышли из гостиной смотреть, как она танцует; когда Платон Федорович, обхватив тонкий стан ее, с необыкновенной ловкостью и быстротою пролетел или, как тогда говорили, проскользил на шпорах всю залу и потом, когда он превзошел всех других грациозностью и умением бросаться в мазурке на колени…» — читаем в романе Д. Н. Бегичева «Ольга»^{58}.

Еще поэтичнее описывает светскую манеру исполнения мазурки балетмейстер А. Глушковский: «…в 1814, 1815 и 1816 годах мазурка в четыре пары была в большой моде: ее танцевали везде — на сцене и в салонах лучшего общества. И. И. Сосницкий танцевал ее превосходно, а особливо, когда он был в мундире. Па его были простые, без всякого топанья, но фигуру свою он держал благородно и картинно; если приходилось ему у своей дамы пообхватывать ее талию, чтоб с нею вертеться, или с дамой делать фигуры, то все это выходило грациозно в высшей степени; он, танцуя мазурку, не делал никакого усилия; все было так легко, зефирно, но вместе увлекательно»^{59}.

Так же легко танцевал мазурку и Евгений Онегин.

Легкость, изысканность, грациозность — все это характеризовало французскую манеру исполнения. Но в 20-е годы французская манера стала вытесняться английской, связанной с дендизмом. Безучастным видом и угрюмым молчанием кавалер давал понять даме, что он танцует поневоле.

«Мазурка имела искони особо интересное значение, — писала Е. Сабанеева, — она служила руководством для соображений насчет сердечных склонностей — и сколько было сделано признаний под звуки ее живой мелодии»^{60}.

Во время танца к даме подводили двух кавалеров, из которых она должна была выбрать одного. Точно так же кавалеру предстояло сделать свой выбор. И конечно же во многих случаях выбор партнера (или партнерши) определялся «сердечным интересом». Пожалуй, ни одному танцу мемуаристы не посвящали так много поэтических строк, как мазурке.

«Мазурка была таким замечательным танцем особенно оттого, что выявляла те свойства мужчин и женщин, которыми они наиболее привлекали друг друга. Каждый играл свою роль: дама легко неслась вперед, и самый поворот ее головы, так как ей приходилось смотреть на кавалера через свое приподнятое плечо, придавал ей дразнящую ауру непостижимости, в то время как вся инициатива танца оставалась в руках кавалера. Он ее мчал вперед, то щелкая шпорами, то кружа ее, то падая на одно колено и заставляя ее танцевать вокруг себя, выказывая свою ловкость и воображение, способность себя показать и управлять ее волей»^{61}.

«Мазурка — это душа бала, цель влюбленных, телеграф толков и пересудов, почти провозглашение о новых свадьбах, мазурка — это два часа, высчитанные судьбою своим избранным в задаток счастья всей жизни», — говорит герой повести Е. Ростопчиной «Чины и деньги»^{62}.

Одним из завершающих бал танцев был котильон, «самый продолжительный для влюбленных, как и мазурка». Это веселый танец-игра, который сопровождался беготней «по всем комнатам, даже в девичью и спальни». «Котильон, бесконечный вальс с фигурами, продолжался три часа и больше…»^{63} «Попурри и котильон (которые сливаются ныне воедино) — роковые танцы для незнакомых между собою. Я всегда называл их двухчасовою женитьбою, потому что каждая пара испытывает в них все выгоды и невыгоды брачного состояния»^{64}.

Нередко бал заканчивался «греческим» танцем, à la grecque, «со множеством фигур, выдумываемых первою парою». «Бал заключался шумным à la grecque, или гросс-фатером, введенным, как утверждали, пленным шведским вице-адмиралом графом Вахтмейстером»^{65}.

На балах исполнялись и сольные танцы, например русский народный танец.

По отзывам современников, дочь А. Г. Орлова-Чесменского, Анна Алексеевна, была выдающейся исполнительницей русских народных танцев. «Когда мы вернемся в Москву, — писала Марта Вильмот, — княгиня Дашкова попросит графа Орлова устроить бал… Дочь графа — девица весьма достойная, к тому же прославленная танцорка, вот там-то я и увижу все настоящие русские танцы в самом лучшем исполнении»^{66}.