Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

«Галкин, добрый, но весьма простой человек, желает прослыть приятным хозяином — и для того самым странным образом угощает гостей своих. Например, не умея с ними разговаривать, он наблюдает за каждым их движением: примечает ли, что один из присутствующих желал бы кашлянуть, но не смеет, опасаясь помешать поющей тут даме, — и тотчас начинает, хотя и принужденно, кашлять громко и долго, дабы подать собою пример; видит ли, что некто, уронив шляпу, очень от того покраснел, и тотчас сам роняет стол; потом подходит с торжественным видом к тому человеку, для которого испугал все общество стукотнёю, и говорит ему: "Видите ли, что со мною случилась еще большая беда?" Но часто он ошибается в своих наблюдениях. Например, вчерашний вечер, когда мы все сидели в кружке, он вздумал, не знаю почему, что мне хочется встать, и тут же отодвинул стул свой; но видя, что я не встаю, садился и вставал по крайней мере двадцать раз, и все понапрасну. И я нынче услышал от одного моего приятеля, что он, говоря обо мне, сказал: "Он добрый малый; но, сказать между нами, уж слишком скромен и стыдлив"»^{24}.

«Дмитриев — беспощадный подглядатай (почему не вывести этого слова из соглядатай?) и ловец всего смешного. Своими заметками делится он охотно с приятелями. Строгая физиономия его придает особое выражение и, так сказать, пряность малейшим чертам мастерского рассказа его. Однажды заехал он к больному и любезному нашему Василию Львовичу Пушкину. У него застал он провинциала. Разговор со мною, говорит он, обратился, разумеется, на литературу. Провинциал молчал. Пушкин, совестясь, что гость его остается как бы забытый, вдруг выпучил глаза на него и спрашивает: "А почем теперь овес?" Тут же обернулся он ко мне и, глядя на меня, хотел как будто сказать: не правда ли, что я находчив и, как хозяин, умею приноровить к каждому речь свою?»^{25}.

«Карамзин рассказывал, что кто-то из мало знакомых ему людей позвал его к себе обедать. Он явился на приглашение. Хозяин и хозяйка приняли его очень вежливо и почтительно и тотчас же сами вышли из комнаты, где оставили его одного. В комнате на столе лежало несколько книг. Спустя 10 минут или ¹/₄ часа, являются хозяева, приходят и просят его в столовую. Удивленный таким приемом Карамзин спрашивает их, зачем они оставили его? "Помилуйте, мы знаем, что вы любите заниматься и не хотели помешать вам в чтении, нарочно приготовили для вас несколько книг"»^{26}.

В мемуарной литературе встречается немало примеров крайне деликатного отношения хозяев к гостям.

«Чувство деликатности в отношениях с людьми развито было у Туркула в высшей степени, — рассказывает О. А Пржецлавский о статс-секретаре царства Польского Игнатии Туркуле. — В тридцатых годах жил в Петербурге граф Фредро, бывший гвардейский офицер, имевший какое-то придворное звание, женатый на графине Головиной. Он часто заезжал по утрам к Туркулу в канцелярию в доме Мижуева, у Симеоновского моста. В одно утро, когда, побеседовав, граф простился и уходил, Туркул, как вежливый хозяин, провожал. Отворяя дверь в переднюю, начались церемонии; гость не пускал далее Туркула и, вошедши в переднюю, сильно захлопнул за собою дверь, но как провожавший держался за нее, то прищемил ему конец указательного пальца правой руки и буквально раздавил его. Несмотря на жестокую боль, Туркул имел настолько самообладания, что не испустил ни малейшего крика, и граф уехал, не знавши, что наделал своими церемониями. Тут же, еще весь дрожащий от боли, Туркул взял со всех нас обещание, что никто ничего Фредру не скажет. Палец страшно разболелся, вся рука распухла; послали за Арндтом, а государь, узнав о случившемся, прислал лейб-хирурга Тарасова. Больной с рукою, вздернутой кверху в компрессах, мучился невыразимо; он семеро суток пролежал без сна, не мог сделать ни малейшего движения. Наконец, Арндт, признав, что время пришло, не предупредив больного и делая вид, будто осматривает палец, взял его в руки и одним разом оторвал поврежденный конечный сустав. Туркул скоро выздоровел. С тех пор он носил искусственный конец пальца, привязанный к руке, мог свободно писать, но должен был отказаться от одного из любимых своих развлечений, игры на фортепьяно. Для Фредра он выдумал какую-то сказку, хотя рассказывал, что во время болезни вид графа был для него страшною пыткою; он потрясал всю нервную систему и усиливал страдания. А тот, как бы нарочно, считал своим долгом навещать больного каждый день, просиживать целые часы и развлекать его нескончаемыми разговорами. И Туркул ни разу не решился отказать ему, не показал ни малейшим знаком, как тяжелы для него эти визиты, и с приятною миною поддерживал беседу и благодарил за посещение. Он это делал, боясь, чтобы Фредро не догадался. Граф так и умер, не подозревая, что он причинил приятелю такую муку»^{27}.

О деликатном отношении хозяев к гостю, который нарушил все правила светского приличия, рассказывает А. М. Фадеев: