Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

К числу таких легендарных личностей принадлежал полицеймейстер Николай Ильич Огарев, который занимал свою должность более тридцати лет, с 1860-х годов. В его ведении было 1-е отделение, центр города. Огромного роста, внушительный, с пудовыми кулаками, с громовым голосом, с энергичным, выразительным лицом, которое украшали длиннейшие, свисающие на грудь, усы, Огарев был фигурой, внушавшей почтение. Для поддержания такового в простом народе он прибегал к самым радикальным мерам. «Этот Огарев не любил к мировому таскать, — рассказывал Е. 3. Баранову старик-извозчик, — наколотит по зубам — вот и суд весь. А и матерщинник же был! Уж он переплетает, переплетает… А ты, знай, помалкивай… Ну, ничего, обойдется… А сказал слово — съездит по зубам, собьет с ног, да как двинет носком в бок — месяца два трудно дышать будет»^[98]. В результате, стоило Огареву появиться где-нибудь, как потенциальные злоумышленники бросались наутек:

— Бежим, ребята! Осман-паша пришел!..

Толпа затихала, моментально водворялись спокойствие и порядок.

Особенно хорош был Огарев во время каких-нибудь торжественных церемоний. На встречах царя он «обыкновенно скакал впереди царского экипажа, стоя в пролетке задом к кучеру, а лицом обратившись к ехавшему за ним государю, и этим одним уже производил в толпе, встречавшей царя, какое-то особое возбуждение, разрешавшееся только в оглушительных криках „ура“»^[99].

В октябре 1861 года в Москве произошли студенческие волнения. Актриса А И. Шуберт рассказывала: «Толпа студентов отправилась к дому генерал-губернатора. Что там произошло, — не знаю, но простой народ стал бить студентов, так как распространился слух, что бунтуют дворянские дети, потому что государь у них крестьян отнял. Студенты бежали, спасались по магазинам; в простые лавки не рисковали войти. Многих забрали в часть против дома генерал-губернатора. Милейший Николай Ильич Огарев, московский полицеймейстер, рассказывал потом у Медведевой, что вечером он зашел в часть проведать студентов. Они его окружили, заговорили, загалдели, что-то доказывали. „Я слушал, слушал, ничего не разобрал. Дал им накричаться и спросил:

— А что, господа, вы, чай, голодны? С утра сидите здесь, не евши?

— Конечно, голодны! — закричали.

— Вот это дело! Давно бы сказали.

Вышел и распорядился, чтобы им принесли обед“.

Хороший он был человек! Обед принесли, вероятно, от <генерал-губернатора> Долгорукова: Николай Ильич сам был бедный и нелюбостяжательный»^[100].

При этом ни образованием, ни особым умом Огарев не отличался и в обществе был героем бесконечных комических рассказов. М. М. Богословский вспоминал: «Мой дядюшка Андрей Михайлович Богословский, …субинспектор в университете… необыкновенно комично изображал фантастическое, конечно, совещание, которое будто бы созвал у себя раз генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков по вопросу о том, как быть и что делать, если опять французы придут на Москву, и когда будто бы он обратился к Огареву: „Огарев, а ты как думаешь?“ — то Огарев выступил с советом стрелять по наступающим французам из Царь-пушки; но когда ему заметили, что ведь у Царь-пушки всего только четыре ядра, то он ответил: „А я буду посылать пожарных таскать их назад“»^[101].

Остались в московских преданиях и более мрачные фигуры, такие, как частный пристав Лефортовской части Иван Осипович Шишковский, кратко именуемый обывателями «Шишковым». Этот был персонажем для московской полиции довольно редким, зловещим, этаким пугалом, внушавшим страх, ибо главное, что осталось в памяти о Шишковском — это его нездоровое пристрастие к розге.

Порка вообще составляла вплоть до реформ 1860-х годов одну из непременных полицейских обязанностей. Дворяне присылали в полицейскую часть для физического наказания провинившихся дворовых; фабриканты — проштрафившихся рабочих; родители из мещан и крестьян — непочтительных и непослушных сыновей — подростков и даже вполне взрослых мужчин. Женщины от таких наказаний тоже не избавлялись. Это так и называлось: «отправить в часть». Квартальному посылали письмо с вложением денежных знаков, прося его «распорядиться» относительно провинившегося. Без дальних околичностей того призывали в часть и там секли. «Простота нравов, — как выражался Н. П. Вишняков, — доведена была до идиллии: нередко квартальному посылали прямо самого провинившегося с письмом, так что представитель власти мог даже не затруднять себя посылкой хожалого»^[102].

Порка была также основным наказанием за мелкое хулиганство, «распитие» в публичных местах, уличные драки и т. п. Московский обыватель вообще предпочитал порку суду и аресту, как наказание значительно более быстрое и притом привычное. Впрочем, и суд за маловажные преступления вполне мог приговорить все к той же порке.