Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции

Как я говорил уже, эти строки поразили меня: мне казалось, что из них с неопровержимой ясностью вытекает следующий факт: живописец Гойер дал своему другу аббату Диноме часть локона Шарлотты, и тот потерял его. Но другая часть, та, что осталась у Гойера, — что сталось с ней? Такие реликвии передаются как сокровище; наследникам художника, конечно, известно в какой коллекции, в чьих руках находится она теперь. И вот я отправился странствовать по свету, разыскивая эту прядь волос…

Указания, данные г-ном де Монтейремаром об аббате Диноме, заставили меня сначала сосредоточить свои поиски на Блуа и его окрестностях. Я усердно разыскивал потомков Гойера на берегах Луары и открыл их в Арсисюр-Об, куда меня привлекли воспоминания о Дантоне. Там я имел честь познакомиться с госпожой Гойер, невесткой портретиста Шарлотты Корде. Она[230] может считаться почти свидетельницей факта, рассказ о котором она слышала, по крайней мере, тысячу раз. Она была так любезна, что написала для меня записки, которые могут быть сочтены за чистую правду относительно свидания Шарлотты с художником. К тому же в них обрисован образ живописца — единственного, быть может, среди своих современников, кто старался быть точным и до мелочей подробным повествователем эпохи революции[231]. Вот почему я позволю себе привести здесь несколько отрывков из этих интересных воспоминаний.

«Мой свекор, — пишет мне госпожа Гойер, — был, как это видно из его фамилии, немецкого происхождения. Он происходил из знатной фамилии Аугсбурга, изгнанной из этого города в XVII веке, так как она была католического вероисповедания и отказалась перейти в протестантизм. Имущество их было конфисковано, и вся семья с многочисленными детьми нашла себе пристанище в Мангейме, где в 1750 году и родился мой свекор. При крещении его назвали Жан-Жаком.

Эта семья, хотя и находившаяся в изгнании, сохранила прекрасные связи; благодаря им мой свекор воспитывался вместе с сыном курфюрста и мог развить свой художественный талант, из которого он и сделал свою профессию, когда приехал в Париж, после того как он был некоторое время секретарем кардинала де Рогана, помощника епископа Страсбургского. Я не знаю, когда мой свекор перестал писать картины и ничего не знаю о той из них, где он изобразил смерть Марата[232], но знаю, что долгое время он пользовался своим талантом, служившим ему источником средств к жизни, так как он потерял после какого-то процесса остаток своего состояния. Я не знаю, что сталось с картиной, изображающей смерть Марата; может быть, она находится в одном из наших музеев, так как после смерти моего свекра дети его по просьбе правительства продали несколько картин, относящихся к революции, в том числе и портрет Шарлотты Корде.

Муж мой много раз рассказывал мне подробности относительно портрета Шарлотты Корде, которые он слышал от своего отца. Во время процесса Шарлотты мой свекор поместился со своими принадлежностями художника в зале заседания трибунала, где он набросал портрет подсудимой. Она, заметив это, старалась повернуться к нему лицом, чтобы он мог лучше рассмотреть ее. Она сама после приговора просила разрешения, чтобы художник мог прийти к ней в тюрьму. Разрешение это было дано без особых хлопот, так как свекор мой был хорошо известен правительству, потому что он состоял капитаном национальной гвардии секции Французского театра.

В течение нескольких часов, прошедших между приговором и казнью, Шарлотта Корде была совершенно спокойной и покорной. «Милостивый государь, — сказала она моему свекру, когда он вошел к ней в тюрьму, — мне остается жить всего несколько минут; я видела, что вы хотите написать мой портрет, я просила и добилась для вас разрешения окончить его до моей смерти». «Я готова!» — прибавила она, садясь. Позируя, она совершенно спокойно разговаривала о совершенном ею убийстве. Она была далека от раскаяния — напротив, радовалась, думая, что это послужит ко благу Франции, которую она, по ее словам, избавила от чудовища.