Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Со Смеляковым о времени записи его драгоценного голоса на пленку договорились заранее, но на месте его не оказалось. Выяснилось, что он на даче у Александра Яшина, по-соседству. Молодой сотрудник «Кругозора» Геннадий Красухин вместе со звукооператором пошли туда, где и выяснилось, что Яшин и Смеляков не вполне трезвы: «Ах, лучше бы я к нему не приходил! Потому что нашел обоих литераторов сидящими на полу в одних трусах (было жарко) и пьющими отнюдь не минеральную воду». Ярослав Васильевич потребовал от Геннадия Красухина: «Выпей!» – протянув стакан водки. Не уважить заслуженного поэта было нельзя. Лишь после опрокинутого стакана Смеляков спросил: «Ты кто?»

Красухин сразу стал «хорошим парнем» и «нашим человеком» для двух известных поэтов – Александра Яшина и Ярослава Смелякова. Но ведь как говорят в народе: «Сто грамм – не стоп-кран, дернешь – не остановишься». И потому Смеляков протянул московскому гостю второй стакан. Тут-то между первой и второй, когда, как говорится, промежуток небольшой, и удалось пояснить причину визита: «Ярослав Васильевич, мы из “Кругозора”». Смелякова это нисколько не смутило: «Ну и что? В “Кругозоре” водку не пьют?» И тут Александр Яшин стал читать свои стихи. «Пьяноватый Яшин читал чудесно, и стихи мне его нравились. Но нужно было записывать Смелякова. Кажется, Яшин и сам это почувствовал: “А теперь ты”. Смеляков читал, запинаясь, путаясь, но я… не прерывал поэта. Да и оператор, следивший за магнитофоном, шепнул мне: “Ты его не обрывай”»{580}.

Но оборвал собственное чтение сам Смеляков, опять потребовавший у посланцев «Кругозора» выпить с ним. Ему было мало, что Геннадий Красухин с ним выпил. Большой советский поэт хотел таким образом побрататься еще и с оператором, и с шофером. Не получив от них желаемого согласия, Ярослав Васильевич предложил перенести фуршет к нему на дачу, где был коньяк. Все переместились туда. Красухин вновь был вынужден героически пожертвовать собой ради записи голоса Смелякова, опрокинув, по просьбе хозяина, не рюмочку, а стакан. Жертва оказалась искупленной: Ярослав Васильевич согласился начать сначала, его голос стал тверже и четче. Редакционное задание было выполнено. На обратном пути шофер восхищался: «Силён! Они же оба вдребадан были! А тут – хлопнул коньяку и снова свеж, как огурчик!» А все потому, что закусывать надо… У Яшина-то закусывали килькой в томате, а жена Смелякова угощала мясом, картошкой и салатом…

То обстоятельство, что дачи не принадлежали их жильцам, а лишь были в аренде, заложило мину замедленного действия под весьма полезную вроде бы систему помощи писателям. Одно дело, когда поэта или прозаика «изымают» темной ночью на черном воронке из его дома. Тут ни о каких жилищных претензиях родни говорить не приходится: самим бы ноги унести! И совсем другое, когда после естественной смерти писателя его жена, дети, внуки претендуют на арендованную дачу. Не все писательские родственники готовы были добровольно оставить десятилетиями обживавшийся дом, к которому они так привыкли, вложив в обустройство собственные деньги и силы. Скандалы с выселением родственников периодически вспыхивали то тут, то там, как дымок над торфяным болотом. А Переделкино и было таким большим болотом, как мы узнали из процитированного выше письма Шагинян.

В дневнике Корнея Чуковского есть характерная запись от 19 марта 1954 года: «В Литфонде вынесено постановление: выселить из переделкинской дачи первую жену Вирты – Ирину Ивановну»{581}. И таких постановлений принималось немало, благо что новых жен некоторые писатели заводили чаще, чем писали романы. И пока первая жена писателя Николая Вирты жила на даче в Переделкине, сам он обустроил себе усадьбу на родной Тамбовщине, за что и подвергся порицанию в фельетоне «За голубым забором» в «Комсомольской правде» от 17 марта 1954 года. В связи с этим фельетоном Вирту сегодня в основном и вспоминают. Дело было, конечно, не в тамбовской усадьбе, а в том, что наступила пора расплаты – развенчания прежних кумиров. Любимец вождя Николай Вирта (Карельский) был четырежды лауреатом Сталинской премии, в том числе и за пьесу «Заговор обречённых».

Дочь Вирты Татьяна Николаевна, называя фельетон «насквозь проникнутым духом ненависти и доносительств», трактует произошедшую со своим отцом с началом оттепели метаморфозу по-своему: «Слишком долго гнула его власть, слишком долго существовал он под страхом возмездия за своего отца (священника. – А. В.), и что-то главное в нем надломилось, перегорело. А может быть, сказалось и другое – вынужденное употребление дарованного ему свыше таланта для “легкомысленных сделок с эпохой”, как выразился Б. Пастернак? Кто знает…»{582} Многие «раздутые» писатели – сталинские лауреаты – надо полагать, вот так и растеряли если уж не имевшийся у них талант, то, по крайней мере, способность к литературному творчеству…