Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Так совпало, что в декабре 1971 года в Москве проходил и пленум Союза писателей CCCР, на который приехала группа литераторов из Белоруссии, среди них оказался и Василь Быков:

«Гроб с телом [Твардовского] стоял в ЦДЛ, на Воровского. Чуть ли не до самой церемонии похорон была какая-то тревога, происходила непонятная суета – что-то не могли согласовать с руководством Москвы или даже страны. Говорили, что все еще неясно, где будут хоронить, место на Новодевичьем начальство не хотело давать. Публику в траурный зал впускали по пропускам, людей было очень много. Стоя у гроба в почетном карауле, я не узнавал в покойном Твардовского. Болезнь изглодала некогда могучего человека, и передо мной лежал худенький, с редким пушком на голове некто. Во время панихиды произносились проникновенные речи о заслугах Твардовского перед литературой и русской культурой в целом, – речи, которые непоправимо опоздали. Запомнилось выступление Константина Симонова: он, выступая, плакал, и не стыдился своих слез, в зале тоже многие плакали. Там же многие впервые увидели Александра Солженицына, который сидел рядом с вдовой Марией Илларионовной. Слово для прощания ему не дали, и он только перекрестил покойника. Позже стало известно, что Солженицына едва пропустили в зал, к тому времени он уже был исключен из Союза писателей.

По окончании панихиды многие поехали на кладбище. Был хмурый, пасмурный день предзимья, падал редкий снежок. Когда похоронный кортеж подъехал к кладбищу, его встретила цепь войск МВД, которая протянулась вдоль железной дороги до кладбищенских ворот. На кладбище было то же самое. Все должны были идти к месту захоронения в плотном окружении войск. Нас с Валей Щедриной, когда мы оказались вне процессии, злобно обругал офицер, даже крикнул: “Стрелять буду!” На что эта бесстрашная белоруска тихо, но решительно сказала: “Давай, стреляй, ну!” И офицер, показалось, был ошарашен ее решимостью. Гроб стали опускать в землю, и Солженицын его перекрестил. Это было непривычно в атеистической писательской среде, об этом долго потом рассказывали и писали очевидцы… После похорон все – и друзья и враги недавнего редактора одиозного журнала – разошлись по кабакам, обмывать косточки покойного… Я почувствовал себя сиротой…»{200}

Это свидетельство Василя Быкова (как и сами мемуары) сегодня полезно почитать тем, кто скучает и тоскует по тем временам: большого русского поэта хоронят словно под прицелом. Он-то достоин воинского салюта, а его, уже мертвого, везут под конвоем на место последнего упокоения. И в этом суровая повседневность советской эпохи. Чем-то это напоминает прощание с Пушкиным в Петербурге в феврале 1837 года. В Святогорский монастырь гроб с его телом везли словно преступника, под большим секретом.

Анатолий Жигулин 21 декабря 1971 года отметил в дневнике: «Еще не было десяти утра, когда я поехал в ЦДЛ. По дороге купил свежие и вчерашние вечерние газеты. Все не верилось, что так и не будет объявлено о времени и месте прощания, похорон. Увы! Нигде ни единой строчки! Какая жестокость! Какой позор! Намеренно лишили народ возможности проститься со своим великим поэтом». Не обошлось и без инцидентов: «Вдруг в тишине раздался женский голос из задних рядов, что ближе к ложам. Взволнованно кричала молодая женщина. Ей мешали. Голос ее был слаб. Долетали до сцены отдельные слова, отдельные фразы: “Почему никто не сказал, что Твардовского затравили, лишили его любимого детища? Почему не сказали, что последняя поэма Твардовского не напечатана, запрещена?” Женщину утихомирили. Возникло несколько странное ощущение… Потом – вынос тела. <…> Грузовики с венками. Холод. Перекрикивания милицейских офицеров: “Сниматься будем ровно в четыре!”»{201}.

Много свидетельств осталось о том печальном дне, не всегда они, быть может, точны на все 100 процентов, что отчасти вызвано эмоциональным потрясением от произошедшего. Но есть одно, объединяющее всех участников этого прощания впечатление, не подлежащее сомнению, – Александра Трифоновича Твардовского советская власть боялась даже неживого. Недаром Владимир Лакшин напишет в тот же день, 21 декабря 1971 года: «Настоящая стратегическая операция готовится, как перед сражением»{202}. Действительно сражение, причем с тяжелой артиллерией, с танками, которые ввели в бывшую редакцию Твардовского. В своем дневнике Владимир Яковлевич наиболее подробно и точно воспроизводит хронологию того дня.