Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Незадолго до кончины Эммануила Казакевича его зашел проведать Анатолий Рыбаков, услышавший следующее признание: «Знаете, Толя, мне приснился сон… Идет секретариат Союза писателей, обсуждают мой некролог и заспорили, какой эпитет поставить перед моим именем… Великий – не тянет… Знаменитый… Выдающийся… Видный… Крупный… Известный…» Прошло несколько дней, Казакевича похоронили, поминки:

«Каждый что-то вспоминал о нем, сложный был человек, но колоритный. Я рассказал про его сон. И вдруг Твардовский, глядя на меня помутневшими глазами, заявляет:

– Неправда! Ничего он вам не говорил. Просто вы знаете про обсуждение некролога на секретариате.

Воцарилось молчание. Я сказал:

– Я, Александр Трифонович, никогда не лгу. К тому же порядочные люди не выдумывают сказок, хороня своих друзей. И, наконец, я ни разу не был на ваших секретариатах, не знаю и знать не хочу, что вы там обсуждаете.

Вмешался кто-то из друзей, скандал погасили»{188}.

Этот факт находит свое подтверждение в дневнике Александра Твардовского от 26 сентября 1962 года, правда, там разговор происходит на кладбище{189}.

Но Казакевич-то как в воду глядел! Писательская иерархия в СССР была строгой и обнаруживала свое влияние даже в некрологах, к составлению которых подходили тщательно, будто имя новорожденному ребенку выбирали. Бывало, что до последнего верхушка Союза писателей решала, как назвать усопшего коллегу: видным или выдающимся? Последнее слово нередко оставалось за Отделом культуры ЦК КПСС, где оглашали уже окончательный вердикт. А как же иначе – если выдающийся, значит, панихида по статусу положена в Большом зале, если замечательный – то и в Малом можно проститься. Выдающемуся и место на Новодевичьем приготовлено, и фамилии под некрологом стоят такие, что при их оглашении поневоле встанешь – вплоть до членов политбюро.

Писать некрологи тоже доверяли не всем подряд, подходя к этому вопросу серьезно – покойника словно вновь заставляли заполнять многочисленные советские анкеты. Евгений Сидоров свидетельствует: «Когда умер Илья Григорьевич Эренбург, Б. Н. Полевого назначили председателем комиссии по организации похорон. Главный редактор “Юности” пришел в редакцию и попросил меня быстро набросать проект официального некролога для “Правды”. В отделе кадров Союза писателей мне выдали личное дело автора “Хулио Хуренито”. Когда скончался В. Б. Шкловский, ситуация повторилась. Интересно было всматриваться в почерк, вчитываться в старые, пожелтевшие листы анкет и автобиографий, где истинное мешалось с недостоверным, но все грозно затмевалось фантастикой советской истории»{190}. Что оставалось от живого человеческого слова в конечном итоге, когда некрологи (прошедшие сито согласований) публиковали в газетах, это уже другой вопрос…

Для советского писателя огромную роль играло то, где его похоронят и с какими почестями. Надежда Кожевникова вспоминает пророческие слова своего отца Вадима Кожевникова, сказанные одному из своих «соседей» по полке с секретарской литературой: «Не тому ты завидуешь. Кочетов уж лежит на Новодевичьем, а где тебя похоронят – еще не известно». Фраза эта была брошена по случаю прибытия в Дубулты молодой пары. Это были «Андрей, сын писателя Кочетова, женатый на Элле, дочке первого секретаря ЦК Компартии Эстонии». Они приехали «из Пярну на оливковом “мерседесе” с водителем и правительственными номерами»{191}.

Взиравшая на это пиршество духа писательская общественность посетовала на нескромность продемонстрированного образа жизни. Вот тогда-то Кожевников и решил утихомирить резонеров (сам автор «Щита и меча» упокоился в 1984 году на Переделкинском кладбище, с соблюдением всех необходимых формальностей, положенных ему по статусу как Герою Соцтруда, депутату, лауреату и пр.). Вадим Михайлович поставил рекорд, 35 лет – с 1949 года – возглавляя журнал «Знамя», пересидев Сталина с Андроповым. В чем-то уникальный случай. А когда лет 20 назад составляли Большую российскую энциклопедию, про него вообще забыли. Сейчас бы вспомнили. Зато «Щит и меч» крутят по телевизору частенько.

Кстати, эта интересная традиция в писательских семьях – связывать себя родственными узами с верхушкой партаппарата – в какой-то мере прослеживается и в судьбе прозаика Николая Павловича Задорнова, лауреата Сталинской премии. Его сын Михаил Задорнов женился на дочери первого секретаря ЦК Компартии Латвии Яна Эдуардовича Калнберзиня. При желании этот список можно продолжить.