Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Юрия Нагибина хотя бы в Судан пускали, а для «невыездного» Александра Володина даже братская ЧССР была закрыта: «Меня пригласили в Чехословакию, звонок Фурцевой. “Ехать не рекомендую. Вам будут задавать провокационные вопросы, вам будет трудно на них отвечать, а если ответите, вам будет трудно возвращаться”». А однажды его по инициативе Эдварда Олби в числе других советских писателей (Евтушенко, Вознесенский, Аксёнов, Некрасов) пригласили в США тамошний Пен-клуб, на полгода – пожить, людей посмотреть, себя показать. И пришло официальное приглашение: «Нас вызвали в иностранную комиссию Союза писателей, объяснили, что Пен-клуб – это враждебная международная организация писателей и каждый из нас должен отказаться от приглашения… А потом мы сами всех вас пошлем. Вежливые письма с отказом кто-то за всех нас написал. Последовало еще одно приглашение – и на него такие же приветливые ответы. Так я никуда и не поехал…»{181} Вероятно, не прошел флюорографию.

А «провокационные» вопросы задавали, да еще какие. Тут не каждый и сообразит, как и чем «парировать». Однажды Виктора Петровича Астафьева отправили в Японию. Всех врачей он успешно прошел, поэтому поездка состоялась. Приезжает он потом в «Молодую гвардию», рассказывает: «Пристал один переводчик Л. Н. Толстого насчет демократии. А я ему: посмотри на карту, – вот какая Япония маленькая, и демократия у вас такая же. А мы – во! И демократия у нас такая. Я вот беспартийный рядовой, а жена – старший сержант и партийная. Вот это у нас в семье демократия»{182}.

Так что уровнем демократии в своей поликлинике писатели в основном были довольны, за редким исключением (я имею в виду «невыездных», конечно). Тот же Владимир Войнович, имевший серьезные претензии к советской власти, тем не менее посчитал нужным заметить: «В поликлинике Литфонда врачи заботились о своих пациентах чуть ли не как о членах политбюро. Для пожилых литераторов прикрепленность к такой поликлинике была, конечно, важной привилегией, а мне, молодому, забота, которая там проявлялась, казалась странной и чрезмерной… Не успели принять в СП, как предложили обойти всех врачей, которые внимательно выслушивали, выстукивали и просвечивали»{183}.

И ведь просветили. Выяснилось, что давление у Владимира Николаевича «очень хорошее, лучше нормального». Во время первой же диспансеризации доктор по фамилии Райский сказал ему: «Это значит, что оно у вас немного понижено. Это просто замечательно. Значит, в пожилом возрасте давление будет не слишком повышенным. Вы умеренный гипотоник. Я, между прочим, тоже. Значит, мы с вами будем долго жить». Когда через неделю Войнович вновь пришел на прием к доктору, то услышал в регистратуре: «Доктор Райский позавчера умер». Так и стал Владимир Николаевич жить за двоих, за себя и того врача из поликлиники. Вот читаешь это и думаешь: а не поторопился ли Войнович, призывая к слому всей советской системы? Хотя бы поликлинику писателям оставили – и гипотоникам, и гипертоникам.

А вот Эммануила Генриховича Казакевича спасти от смертельной болезни не смогли ни врачи литфондовской поликлиники, ни так называемый качугинский метод. В 1962 году казалось, что все московские литераторы были озабочены одним: как помочь Казакевичу. Официальная медицина была бессильна – болезнь зашла слишком далеко, достигнув критической стадии. И тогда группа известных советских писателей обратилась с письмом в газеты с призывом обратить внимание на медицину нетрадиционную, в частности, метод химика Анатолия Качугина, сочетающий применение медикаментов на базе кадмия и специальную диету. В Советском Союзе очень быстро увлекались новыми идеями: то в гриб какой-то поверят (из стеклянной банки), то в мифическое мумие, то в чудодейственный янтарь. Апофеозом стал культ экстрасенсов. Ну не верил народ в диспансеризацию!

Так и писатели не надеялись на официальную медицину, призывая на помощь нетрадиционные методы лечения. Каждый из них в силу своего влияния делал все, что мог, лишь бы разрешили. Александр Твардовский пошел даже на прием к министру здравоохранения – только в его власти было разрешение применять к больному тот самый качугинский метод. В итоге медицинское начальство смилостивилось: «Будем смотреть сквозь пальцы. Говоря по-мужски, пойдем на это, в сущности, преступное попустительство – только не в стенах больницы»{184}.

И Казакевича перевезли из больницы на квартиру в Лаврушинский переулок, чтобы лечить его дома. Случай был беспрецедентный. Это сегодня одним из выходов в безнадежной ситуации считается лечение за границей: лишь бы деньги были! А тогда кто бы выпустил тяжелобольного писателя из страны? Юлий Крелин пришел в Лаврушинский как врач: