Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

К кому бы еще судьба привела Юлия Крелина, так чтобы это осталось в памяти надолго? Естественно, к Мариэтте Шагинян. Крелин слышал о ней много чего интересного, в том числе «и про ее милые странности в молодости, еще до революции». Вероятно, имелось в виду ее увлечение Зинаидой Гиппиус. Юная москвичка Мариэтта Шагинян в ноябре 1908 года решилась написать очаровавшей ее поэтессе письмо, полное восторга, граничащего с экстазом. Гиппиус пригласила Шагинян к себе в номер гостиницы «Националь», и они кратко побеседовали о стихах, о любви и погоде. Через год Шагинян бросила Москву и устремилась в Петербург, чтобы быть рядом с объектом своего поклонения. «Люблю Зину на всю жизнь, клянусь в этом своею кровью, которою пишу», – переживала Шагинян в феврале 1910 года. Но любовь, как известно, слепа, и потому постепенно Мариэтта пришла к противоположному выводу: «Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за “саму простоту”!»{175} После 1917 года пути двух поэтесс не могли не разойтись, Гиппиус эмигрировала… А вот интересно – Гиппиус могла бы стать Героем Соцтруда или хотя бы лауреатом Сталинской премии, останься она в СССР?

Мариэтта Сергеевна Шагинян жила на Арбате. Войдя в квартиру, Юлий Крелин увидел перед собой глубокую старуху (учитывая, что она была старше его почти на полвека). Она прокричала: «Здравствуйте, доктор!» Далее беседа пошла на повышенных тонах, а как же иначе? Ведь глухие люди обычно говорят громко. А те, кто хорошо слышит, тоже в ответ кричат. Первой жалобой было: «Понимаете ли, я попала одной ногой в могилу…» Остроумный Крелин «понимающе улыбнулся писательской образности: ее возраст и есть “одна нога в могиле”. И одобрительно кивнул». Но дело было не в образности, Мариэтта Сергеевна и правда угодила одной ногой в пустую могилу, когда ходила на кладбище к сестре. Шла-шла по дорожке и оступилась. Слава богу, нашлись рядом добрые люди, вытащили.

Доктор осмотрел пациентку: ничего страшного! Небольшое растяжение связок. На прощанье Мариэтта Сергеевна решила отблагодарить, сунув Крелину конверт. Никаких возражений она и слушать не хотела: «Прекратите донкихотствовать! – перебила меня криком Мариэтта Сергеевна. – Я старая богатая писательница, а вы молодой нищий врач… И никаких разговоров! – она отключила аппарат и выпихнула меня за дверь. Звонить было бесполезно – слуховой аппарат отключен, а в доме больше никого»{176}.

Безграничная щедрость была свойственна Мариэтте Сергеевне. Ее любимая дочь Мирэль, имеющая машину, жаловалась Крелину, что мама ездила только на такси, ни разу не позволив подвезти себя: «Однажды я еду и вижу маму, ловящую такси. Я остановилась и впервые в жизни уговорила ее сесть ко мне в машину. Отвезла ее до места и выскочила помочь ей выбраться из машины. Она пошла в дом какой-то, уж не помню, куда я ее привезла. Сажусь в машину… и обнаруживаю на моем сиденье двадцать пять рублей…» А вот как Шагинян расплачивалась на кладбище, где хоронили ее сестру: «Старуха Мариэтта платила деньги могильщикам. Каждый подходил к ней – и она вручала купюру, не глядя на гробокопателя. В результате… или в отместку за пренебрежение могильщики пошли по второму кругу. Мариэтта Сергеевна механически продолжала вынимать из сумочки деньги и вручать каждому могильщику. После третьего тура ее молча увели»{177}.

Однако глухота Шагинян однажды сыграла с ней злую шутку. На одном из представительных собраний в ЦК КПСС, куда позвали многих известных советских писателей, Мариэтта Сергеевна позволила себе прервать речь самого товарища Хрущёва, выступавшего, как всегда, с пространной речью. Вениамин Каверин вспоминал: «Бессвязность этой длинной речи, к которой отлично подходит поговорка – “нести и с Дона, и с моря”, усилилась, когда к столу президиума подсела глухая Мариэтта Шагинян со своим слуховым аппаратом. Это странным образом нарушило торжественность собрания и, разумеется, не понравилось Хрущёву. Еще меньше понравилось ему, когда она громко, на весь зал, спросила его, почему в Армении нет мяса.

– Как нет, как нет! – закричал Хрущёв. – А вот здесь находится такой-то…

И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя.

– Вот скажи, есть в Армении мясо?

– Конечно, с одной стороны, мясо есть, – ответил растерявшийся деятель. – Вообще, есть мясо. Но с другой стороны, конечно…

Хрущёв оборвал его, злобно взглянув на Мариэтту Сергеевну, и заговорил о другом. Но она не успокоилась. Еще два или три раза она прерывала его какими-то вопросами, и я не очень удивился, узнав, что через несколько дней за обедом, который был устроен на загородной даче Хрущёва, он назвал ее “армянской колбасой”»{178}.

Деятель, о котором пишет Каверин, это Анастас Иванович Микоян. Ныне на доме, где жила Мариэтта Шагинян – мемориальная доска.