Повседневная жизнь советской коммуналки

Знаете ли вы, мои дорогие читатели, что такое полужесткие крепления? Это такие эрзац-крепления лыжи к ботинку. Когда лыжа сначала подворачивается, потом отваливается, а после исчезает в неизвестном направлении.

Но тоска по тем креплениям затмила солнце. Только и остается, что сочувствовать Владику Копу, который мается в беспроблемной Австралии и, по всей видимости, полжизни отдал бы за то, чтобы переместиться с тихоокеанского пляжа в полукриминальный двор с его фиксатыми хозяевами.

Сродни этим стихотворениям воспоминания Андрея Вознесенского, вошедшие в книгу «На виртуальном ветру»:

«Мы шли проходными дворами.

У подъездов на солнышке млели бабушки, кошки и блатные. Потягивались после ночных трудов. Они провожали нас затуманенным благостным взглядом.

О, эти дворы Замоскворечья послевоенной поры! Если бы меня спросили: “Кто воспитал ваше детство помимо дома?” – я бы ответил: “Двор и Пастернак”.

4-й Щипковский переулок! О, мир сумерек, трамвайных подножек, буферов, игральных жосточек, майских жуков – тогда на земле еще жили такие существа. Стук консервных банок, которые мы гоняли вместо мяча, сливался с визгом “Риориты” из окон и стертой, соскальзывавшей лещенковской “Муркой”, записанной на рентгенокостях.

Двор был котлом, общиной, судилищем, голодным и справедливым. Мы были мелюзгой двора, огольцами, хранителями его тайн, законов, его великого фольклора. Мы знали все. У подъезда стоял Шнобель. Он сегодня геройски обварил руку кипятком, чтобы получить бюллетень на неделю. Он только стиснул зубы, окруженный почитателями, и поливал мочой на вспухшую пунцовую руку. По новым желтым прохарям на братанах можно было догадаться о том, кто грабанул магазин на Мытной.

Во дворе постоянно что-то взрывалось. После войны было много оружия, гранат, патронов. Их, как грибы, собирали в подмосковных лесах. В подъездах старшие тренировались в стрельбе через подкладку пальто.

Где вы теперь, кумиры нашего двора – Фикса, Волыдя, Шка, небрежные рыцари малокозырок? Увы, увы…»

Есть что-то лукавое в этом «увы», доносящемся из собственного дома в Переделкине, из квартиры в сталинской высотке, из нью-йоркского отеля.

«В детстве наша семья из пяти человек жила в одной комнате. В остальных пяти комнатах квартиры жило еще шесть семей – семья рабочих, приехавшая с нефтепромыслов, возглавляемая языкастой Прасковьей, аристократическая рослая семья Неклюдовых из семи человек и овчарки Багиры, семья инженера Ферапонтова, пышная радушная дочь бывшего купца и разведенные муж и жена. Коммуналка наша считалась малонаселенной.

В коридоре сушились простыни.

У дровяной плиты среди кухонных баталий вздрагивали над керосинкой фамильные серьги Муси Неклюдовой. В туалете разведенный муж свистал “Баядеру”, возмущая очередь. В этом мире я родился, был счастлив и иного не представлял».

Это тоже Вознесенский, и фокусировка здесь более честная – был счастлив. Как бывает счастлив негритенок в голливудском фильме про страшное гетто. Вокруг стреляют мафиози, ему нечем пообедать, у него только что повесился дедушка, а он счастлив – просто потому что молодой и относительно здоровый. Вовсе не потому, что жить в гетто так круто.

* * *

Архитектор Елена Владимировна Трубецкая писала в дневнике:

«На Кропоткинской срочно вывозят жильцов: во дворе палат стоят грузовики и фургоны. Молодые ребята в военной форме грузят вещи, людей и увозят, многих насильно, кто куда, в разные края. Беременную Надю хотели увезти в далекий неблагоустроенный район новостройки Бибирево. Она с мужем еле успела выхлопотать квартиру поближе, пусть старую, “за выездом”. Старушки плачут, одна семья заперлась и никого не пускает. Некоторые, наоборот, довольны – в новые края… Все больше пустых развороченных квартир, куда мы сразу проникали с рулетками, молотками и скарпелями, продолжая исследование зданий: правда, еще сквозь очень мешавшие перегородки и перекрытия.

Настя – уборщица одна из первых покинула свое убежище под лестницей. Жившая в жутких условиях, она – хоть обычно слегка пьяненькая, но всегда приветливая, очень трогательно относилась к своей старенькой маме. Мама ее, жившая тут же, почти не передвигалась и не говорила, что-то мычала. Грязь у них была страшная и бедность. Контрастом, однако, посреди жизненного пространства стоял большой комод красного дерева со множеством ящичков, замыкавшихся занятными медными замочками. Вход в ее комнатушку был под главной лестницей, единым маршем, с Кропоткинской, ведущей на 2-й этаж. Окно было со двора и почти вровень с землей из-за перепада земли. Потом, когда всех смело “могучим ураганом”, мы ходили из нижних палат в верхние через это окно.

Около Насти проживал просторно и вальяжно милиционер с женой и дочкой. Однажды он держал нам рулетку, а после страшно ругался, когда мы откололи у него за дверью кусок штукатурки, тщетно пытаясь найти металлическую кованую связь XVII века. Над ним располагалась квартира двух очень приятных старушек, которые искренне интересовались историей домов и искренне сожалели, что их должны снести.