Повседневная жизнь средневековой Москвы

Отечественное и западноевропейское искусство XVI—XVII веков сохранило десятки изображений русских мужчин той эпохи (в основном царей и послов) — солидных и дородных бородачей. Женских портретов той эпохи крайне мало. Это изображения цариц Натальи Кирилловны, Марфы Матвеевны (второй жены Федора Алексеевича), царевны Софьи Алексеевны. Поэтому получить представление об идеале женской красоты эпохи Московского царства можно только из письменных источников. Обычно эти описания приукрашены литературными изысками, но сохранились и вполне реалистические словесные портреты, в первую очередь в брачных делах царской фамилии. Например, двенадцатилетняя княжна Евдокия (Овдотья) гундорова, по описанию князя И. Мезецкого и дьяка Щенка, была «телом ровна, ни тонка, ни толста, очи находили на черно, нос по лицу не долог, волосы темнорусы». «Смотрили» ее царские слуги в январе 1547 года как возможную невесту Ивана IV.^{581} Неизвестно, они ли отклонили кандидатуру княжны или сам государь, но царицей стала боярышня Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева. О грузинской царевне Леле (Елене), которую прочили в невесты царевичу Федору Борисовичу Годунову, в документе сказано: «Рожаем добра, а не отлично красна, лицом бела, только белится не самое знатно (слишком мало. — С. Ш.), а очи черны, нос не велик, по лицу волосы крашены на красно, а сказывают, что у нее волосы черны, а в стану царевна пряма, только тоненька, что молода…» Несмотря на то, что царевна не показалась московскому посланнику М.И. Татищеву красавицей, он всё же отвечал ее отцу, картлийскому царю Георгию, что «Елена, дал Бог, добра, и чаем Божьей милости, что царского величества сыну пригодится»^{582}. Вероятно, она была не старше княжны гундоровой, но возраст 12—13 лет уже считался подходящим для замужества.

Одновременно с невестой для царевича Федора Татищев искал на Кавказе жениха для его сестры Ксении. Об этой девушке современники единодушно говорят как о дивной красавице. Автор «Летописной книги», повествующей о Смуте (князь И.М. Катырев-Ростовский или князь С.И. Шаховской), пишет: «Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица сущи, отроковица чюднаго домышления, зелною красотою лепа, бела велми, ягодами (щеками. — С. Ш.) румяна, червлена губами, очи имея черны великы, светлостию блистаяся; когда же в жалобе слезы изо очию испущаше, тогда наипаче светлостию блистаху зелною; бровми союзна, телом изобилна, млечною белостию облиянна; возрастом ни высока ни ниска; власы имея черны, велики, аки трубы, по плещам лежаху.».^{583} Этот образ — белое лицо, румяные щеки, красные губы, черные густые брови и длинные волосы, средний рост и плотное телосложение, — созданный при помощи переводной «Троянской войны», может рассматриваться как идеальный. По поводу роста царевны мы можем слегка поправить автора: он был, скорее всего, ниже среднего, о чем свидетельствует найденная в гробнице царевны туфелька очень маленького размера^{584}.

Русская литература Средних веков, к сожалению, не богата образами идеальных красавиц. Гораздо большее распространение имели не лишенные эротизма описания «злых жен», разжигающих блудную страсть и влекущих душу к погибели. Одно из классических женофобских произведений, «Беседа отца с сыном о женской злобе» (XVII век), изображало греховную прелесть женщины таким образом: «Таковая жена мужу своему во стретение изыдет, ланитами склабящися и нравом уничижающися, и за руце мужа принимающе, и одеяние совлачающе; словесы лстящи, усты лобызающи, сице глаголющи: “Пойди, государю мой, свет очей моих, сладость гортани моему, зрети я без тебя, света моего, не могу, и ни единого слова проглаголати. Лице мое потекло, и сердце мое окаменело, и егда возрю на тя, света моего, тогда зело возрадуюся: составы мои разступаются и вси уди тела моего трепещутся и руце мои ослабевают. Брак ты мой любезный, всегда пред очима моима есть, егда услышу слаткая твоя словеса, тогда не смею что отвещати: не отверзутся ми уста, огнь в сердцы моем горит и лице мое палить и все составы мои греются”. И аще будет юн мужъ, и она его вскоре оболстит; и аще в дому его не прилучится, и она близ оконца приседит, семо и овамо колеблющися, а со смирением не сидит: скачет, пляшет и всем телом движется, сандалиями стучит, руками плещет и пляшет, яко прелстившаяся блудница Иродиада бедрами трясет, хрептом вихляет и главою кивает, голосом поет, языком глаголет бесовская, ризы многи пременяет и в оконцо часто призирает, подобно Иродиаде чинится и многим юным угодит, и всякого к себе летит»^{585}.