Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Другой объект его любопытства — человек, общественная жизнь. Для изучения этого предмета он применяет тот же рационалистический метод, что и для исследования феноменов вселенной; и в свете закона природы его выводы демонстрируют тщету человеческих иллюзий и искусственных построений, созданных обществом. Тщету знания: ибо что такое искусство людей по сравнению с природой, как не обезьянья подделка, высшая цель которой — создание жалкого подобия? Тщету излишеств, нагромождаемых куртуазной любовью: ибо для чего природа создала любовь, кроме как — и не более чем — чтобы обеспечить сохранение людского рода? Тщету богатства: ибо в чем — как устроено природой — состоит истинное благо человека, как не в простой невинности золотого века, времен, когда царили скромность и согласие? Тщету славы мира: ибо кто был первым королем, если не какой-нибудь богатый крестьянин, более «ширококостный» и «крепкий», чем другие, избранный, чтобы поддерживать мир между алчными соперниками? А кем были первые бароны, если не людьми, которых этот виллан взял себе в помощники, чтобы делать свое дело и обороняться от воров, которых развелось слишком много? А что такое нынешние короли и князья, если не слабые люди, окружающие себя почетным караулом лишь потому, что всего боятся, физическая сила которых не идет ни в какое сравнение с силой какого-нибудь бродяги и которые в день, когда подданные откажутся им служить, станут совершенно беспомощны?

Вопрос в том, следует ли считать Жана де Мёна оригинальным в разработке этого смелого учения. На первый взгляд — вряд ли: не обязательно быть очень начитанным, чтобы заметить, что отдельные элементы его критичной и агрессивной системы взглядов придуманы не им и существовали еще задолго до него.

Теория возникновения властей, которую он излагает, нелестна для последних. Он напрямик заявляет, что власть и добродетель несовместимы. Он не боится предрекать вельможам, королям и прелатам, что однажды их призовут на высший суд и приговорят к примерному наказанию. Но эти дерзкие взгляды он высказал не первым: так же возникновение царств объяснял Лукреций, а Лукан писал:

Добродетель и власть несовместны.[350]

К тому же полагать, что упреки Жана де Мёна сильным мира сего надо объяснять его обращением к вольнодумству древних, которое было тогда в новинку, — значит забывать о тех средневековых политических трактатах, «библиях», «образах мира», где содержалась очень острая критика: так, еще во времена Григория VII монах Манегольд писал, что король избран народом, чтобы сдерживать злых и охранять добрых, когда же он не выполняет этого долга, разрывая договор, возведший его на трон, его следует сместить — точно так же, как прогоняют плохого свинопаса.

Жан де Мён очень сурово относится к тем сеньорам, которые торгуют своими взглядами и нарушают обычаи, нещадно дерут с бедноты налоги и заслуживают виселицы более, чем воры, которых они на нее посылают. Но и многие другие до него негодовали на рыцарей, изменяющих своей миссии, на неверных, низких и скупых баронов, которым неведома жалость и которых снедает вожделение.

Богатство, — заявляет Жан де Мён, — дело пустое, и оборванец, носящий мешки с углем на Гревской площади, может ощущать в сердце столько же радости, как самый могущественный монарх. Но разве Этьен де Фужер в XII в. менее энергично ставил вопрос: к чему вся бурная деятельность честолюбивого государя, его ненасытное стремление завоевать тысячи арпанов[351] земли, если однажды ему, как и любому бедняку, хватит одного туаза[352] грунта, чтобы упокоить свои кости?

Что толку от знатности, задает вопрос Жан де Мён и отвечает, задолго до дона Луиса[353], что нет иной знатности, кроме заслуг, и что «знатное происхождение без добродетели — ничто». Но еще Марий, согласно Саллюстию, провозглашал это перед лицом римского народа; это же писал Ювенал, и средневековые моралисты наперебой цитировали его, развивая тему этого двустишия:

Знатным человека делает добродетель;
честь знати, покинутая добродетелью, уходит в изгнание.

Жан де Мён с пылом нападает на монашеские ордены. Но заходит ли он в этом дальше других критиков? и кто скажет, что в смелости он превзошел монаха Гио, или доктора Гильома де Сент-Амура, или жонглера Рютбёфа, или злого автора «Коронования Лиса»?

Жан де Мён презирает женщин. Но текстов XII и XIII вв., где обвиняются женщины, можно собрать целые тома, и их авторов вдохновляли самые разные чувства: тут можно найти сатиру общего характера и личные нападки, тяжеловесные порицания и насмешливые шутки, едкость и веселость, остроумие и дурной вкус.