Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Однако в начале того же XII в. проявляется и другая тенденция, обнаруживавшая противоположные чувства. Те же Марбод и Хильдеберт, показавшие себя столь суровыми по отношению к слабой женщине, умеют и воздать хвалу женщине сильной. Были и святые жены; об их жизни есть рассказы. Среди знатных дам того времени клирики находили примеры добродетели; этих женщин славили. И где написано, что мужчина должен презирать всякую женщину? с другой стороны, материальное благосостояние, пришедшее с новой культурой, с конца XI в. породило при дворах такую форму общественной жизни, где пышность, праздники, игры на сообразительность естественно требовали привлечения женщин. Пример этого подал, похоже, Юг; Север его усвоил благодаря массовым военным походам и брачным союзам. Тогда женщина стала занимать в обществе место все более высокое и все более защищенное. Мужчина инстинктивно догадался, что женщину более нельзя завоевать только по праву сильного; что он нередко сможет добиться ее своими достоинствами, представив их в выгодном свете; что он должен нравиться; что он должен выказывать к ней уважение, открывающее пути к ее сердцу. С помощью вымысла, который более века не выйдет из моды, он изобразил свою избранницу как феодального сюзерена, милость которого он намерен завоевать покорностью, верностью и рвением в своей ленной службе. Из этого родилось понятие, из этого родилось чувство, которое назовут куртуазной любовью, — новая мистика, экзальтация души, из любви к даме мечтающей лишь достичь совершенства в рыцарской добродетели и сердечной чистоте, благодаря которым влюбленный заслужит свою награду. И вот женщина сразу оказалась возведена в ранг судьи.

Но в то время, как соки куртуазного идеала питали великие произведения, в других жанрах литературы чувство любви изображалось совсем иными красками, чем в светских романах. Поэмы на основе легенды о Тристане вдохновлены совершенно особой идеей. Как ни старался поэт Тома в XII в. придать этой легенде такой вид, чтобы ее можно было отнести к куртуазной литературе, ее основная мысль не вязалась с духом той среды, к которой он хотел ее адаптировать. Деликатные чувства какой-нибудь Марии Шампанской она оскорбляла; и, сколь бы смелыми ни были положения куртуазной догмы, эта легенда шла гораздо дальше — ведь она пронизана духом бунта против общественных установлений, или, если говорить точнее и ничего не упрощать, она призывает читателя к горячему состраданию и побуждает его испытывать в сердце тайное сочувствие, когда двое любовников, отвергнув все обязанности во имя своей страсти, добиваются нескольких мгновений счастья. Это отворяет двери для многих смелых новаций.

Другие, следуя иными путями, пошли еще дальше. В апологию торжествующей страсти, какую предполагает легенда о Тристане, они привнесли либо просто искреннюю чувственность, либо еще и то наслаждение, которое испытывали в душе, изображая победу любви над социальными условностями. Но где предел для желания освободиться? Не будем задерживаться на непристойном характере некоторых фаблио и их грубом реализме, вызывающе выставленном напоказ, — желание авторов вызвать смех лишает нас возможности привести эти новеллы по причине самой их откровенности; не будем задерживаться и на некоторых рассказах, например, на пастурелях, напускной цинизм которых — дань уважения морали, выраженная не напрямую. Но надо подробно остановиться хотя бы на лирических, или повествовательных, поэмах, в большинстве написанных на латыни, целиком — несмотря на забавную игру слов — проникнутых натурализмом, возрождающим дух язычества. Действительно, стремление подражать античности порой внушало тем, кто ее изучал, определенную философию, которую трудно было примирить с христианским образом мыслей. В этом отношении Овидий, имевший столько учеников, был образцом очень опасным; а даже школьные учителя беззастенчиво брали из него тексты, нередко скабрезные, чтобы давать в классе для переводов детям или совсем молодым людям. Клирики-ваганты, о которых мы уже говорили, выказали здесь удивительную смелость: уже не имея возможности ссылаться на литературную традицию и чисто формальное подражание, они дошли до того, чтобы мыслить и чувствовать, как самые вольные из римских поэтов, — следовали зову чувств, не сожалея более ни о чем, как Катулл, и отвергали всякое принуждение, если испытывали потребность освободиться, к чему призывал Лукреций. И вот женщина — не более чем объект вожделений.

Следует полагать, что такое разнообразие взглядов внушало женщинам и самый различный стиль поведения.