Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Если многие люди ходят на проповедь, стараясь извлечь из нее пользу, если она трогает многие души, то хватает и таких, кто быстро от нее утомляется и сбегает. Сколько людей, из числа самых послушных, рассеянно слушает краем уха и восхищается, ничего не понимая! Вот проповедник и говорит своей аудитории: «Знаете, не раз, выходя с проповеди, где безупречный мудрец предавал свой дух и тело на муки, дабы указать путь к истине, иные мужчины и женщины ничего не выносили с нее: то, что говорилось им, вошло в одно ухо и вышло в другое. Один говорит: "Боже! Пресвятая Мария! Как прекрасно проповедовал сей безупречный мудрец!" "А что он сказал?" — спрашивает другой. "Ах, — отвечает первый, — клянусь Богом, я ничего не понял!" Вам вполне ясно, что у этого человека есть сердце, чтобы воспринимать, глаза, чтобы смотреть, и уши, чтобы слушать». Поэтому проповеднику приходилось проявлять выдумку, чтобы его слушали внимательно[342]. Проповеди наполняли «примерами», то есть анекдотами, иллюстрировавшими речь и делавшими ее более привлекательной; но и этого не всегда было достаточно. Надо было еще знать приемы на случай, когда веки слушателей, несмотря ни на что, смежал сон. В таких случаях один проповедник, сделав паузу, начинал такую речь: «Жил-был король, звали его Артур…», и прославленное имя заставляло головы подняться; другой в подобных обстоятельствах восклицал: «Тот, кто спит в этом углу, не узнает моего секрета», и каждый, считая, что обратились к нему, старался показать своей позой, что весь внимание. Это еще добросовестные верующие; но были и другие, которых проповедь вообще не интересовала и которые покидали свое место, едва она начиналась. Один канцлер собора Богоматери, упрекавший парижских бюргеров за побеги такого рода, писал в 1273 г., имея в виду одно деревенское суеверие: «Так поступают жабы, когда цветет виноград: запах его цветов обращает их в бегство или убивает». Жак де Витри рассказывает, что видел одного рыцаря, никогда не присутствовавшего на проповеди; потому тот даже не сомневался, что проповедь — это месса, и полагал, что ее служат, чтобы принять дары[343]. Филипп Новарский, мирянин и рыцарь, тоже осуждает тех, кто сбегает из церкви, едва закончат читать Евангелие: ведь он знает, что на возношении даров и на причастии надо присутствовать, если хочешь принять участие в таинстве, а уходить лишь после слов «Ite missa est»[344].

Не все внимали таким словам: кто из лени, кто из равнодушия, а кроме того, имелись и вольнодумцы. С XII в. уже слышались их отдельные голоса, и адепты «древней философии», поклонники языческой мудрости, начинали говорить: «Что значит смерть? Примем то благо, что приходит к нам каждый день. А потом будь что будет! Смерть положит конец бою, и когда она придет, больше не останется ничего, ни тела, ни души»[345]. В том же веке епископ Иоанн Солсберийский назвал лекарей особенно подозрительными в причастности к этой материалистической ереси: он, мол, слышал, как они рассуждают о душе и ее свойствах, о теле и его воскрешении, о сотворении и развитии мира совсем в ином духе, чем велит религия[346]. Позже, в 1266 г., автор «Зерцала жизни и смерти»[347] отмечал, что многие считают душу простым дуновением ветра. И Филипп Новарский в это же время порицал тех, кого он называет «отчаявшимися», этих резонеров, которые «несут чушь» и насмехаются над религиозными вещами; которые критикуют дела Провидения; которые считают себя вправе рассуждать, что, дескать, то или это сделано худо и его следовало сделать иначе; которые спрашивают, почему Бог послал человека в мир жить с первого до последнего дня в страдании, труде и скорбях; которые отказываются принимать угрозу ада, которого Бог, по их словам, никогда бы создал; которые, наконец, отрицают воскрешение и существование в иной жизни, утверждая, что никогда не было и никогда не будет ничего, кроме существующего на этой земле.

Бессмысленно пытаться изучить этот дух противления религии, который несомненно имел определенное влияние на сферу морали, потому что невозможно определить, насколько он был распространен и сколько людей его усвоили. Лучше какое-то время послушать своеобразного персонажа, ведущего вольные речи, довольно удивительные для времени, которое считают эпохой почтительного и смиренного подчинения установленным принципам.

Один жонглер[348] якобы как-то встретил короля Англии, но ничуть не оробел. Король стал задавать ему вопросы; тот отвечал в шутливом тоне, посмеиваясь. Он описывает королю свое понимание жизни и осмеливается даже давать советы собеседнику. Он формулирует свое кредо и излагает философию, полностью идущую вразрез с тем, что общепринято. Конечно, было бы ошибкой воспринимать эту декларацию слишком всерьез. Цинизм, с которым жонглер реагирует на все установившиеся мнения, противореча им, — напускной. Он ерничает. Он хочет позабавить собеседника. Но способность шутить над чем угодно изобличает по меньшей мере дерзкий скептицизм, порой недалекий от богохульства. Послушаем этого весельчака.