Повстанцы

Проезжий, выслушав указания, вскочил в седло и, подхлестнув коня, затрусил к лесу, синевшему вдалеке.

Проводив незнакомца, шиленцы не торопились по домам. Разговоры о манифесте, крепостном ярме, панских происках не выходили из головы, Надвигались весенние работы. Скоро погонят на барщину, Идти или не идти? До чего въелось в плоть и кровь это проклятое крепостное право! А ежели воспротивиться… Может, и есть другая царская грамота?.. Не иначе — есть. Не будь ее, сами паны и этакой бы не придумали.

Докурив трубки и покончив с делами в кузнице, крестьяне разошлись. В деревне всякий рассказывал соседям об услышанном. Кое-что знали и односельчане. Слухи, толки, пересуды все росли, разбухали.

Когда ветер ранней весны в полдень разгоняет тучи и волна тепла захлестывает поля и деревню, люди выходят во двор, глядят на небо, на луга да пашни и раздумывают: еще день-другой, и придется запрягать волов и пахать свои полоски.

IV

В такое вот теплое утро, уже в середине апреля, у сарая возился с хозяйственной снастью старый Бальсис со старшим сыном Пятрасом.

Бальсис — человек прилежный и предусмотрительный. Ко всякому времени года готовился заранее. Поэтому и теперь, с наступлением весны, начал заботиться о приближающейся страде. Прежде всего вытащил из-под навеса соху. Повертел, приподнял, налег на рукояти — ничего, оглобля выдержит, только полоз разболтался, придется подвязать новыми подтужинами. А где же сошник?

— Пятрас! — крикнул он сыну. — Нет ли где сошника?

Сын вышел из-под навеса с куском железа — один конец заострен, а другой согнут так, чтобы насадить на полоз.

— Вот, — показал он отцу на сошник.

Отец повертел, обмахнул ладонью и оглядел со всех сторон.

— Заржавел… Ржа разъедает. Не положили, как надобно…

Сын махнул рукой:

— Велико дело!.. Взрежет две борозды — как серебро заблестит. Да, наконец, пусть разъедает. Надоело…

На руках его носи, то прижимай, то поднимай, а пахота — будто свинья рылом копала. Сделаем, батя, плуг. Будем работать, как крестьяне из-под Ленчяй. Видел я прошлый год, они пары поднимали. Земля сухая, суглинок, а как идет — смотреть приятно: глубже, шире, борозда в борозду — вот это работа!

Отец нахмурился и минуту помолчал.

— С ленчяйскими нам не сравняться. Они — королевские, чиншевики, давно уже на барщину не холят. Им-то что! На себя и работа другая. Для пана плуги мастерить будем?! На поместье четыре дня, для себя — два. Не дождутся они! Хватит и сохи.

Сын ничего не ответил, а отец помолчал и, падевая сошник, продолжал:

— Плуг нам не по карману, дорогая штука… И что скажут соседи, коли ты выйдешь плугом панские поля пахать? Сам знаешь, какая у барщинника работа — только время провести. Крику много, а всё — для отвода глаз.

Пятрас насмешливо глянул на отца:

— Отец! Запамятовал ты, что больше крепостного права нет. Все слышали царский манифест. И в костеле читали, и на сходках. А наш пан, говорят, со злости чуть бороду себе не вырвал.

— Читать-то читали, а барщина осталась по-прежнему. Ты сам говорил — еще два года нам на панов трудиться и какие-то грамоты подписывать, а потом еще сколько-то лет деньги за землю платить. Не укладывается все это в моей старой голове. Крепостным я родился, крепостным и помру.

Он снова принялся ладить соху, а сын открыл сарай, где висели цепы, серпы, косы, вилы, грабли. Эта утварь еще не скоро понадобится, но в теплый вешний день приятно на нее поглядеть, снять с крюка, поразмяться и как бы ощутить надвигающуюся страду, представить себе солнечный простор полей и лугов, запах вянущих трав, шуршание сухого сена.

Пятрас взял косу, пучком сухой травы смахнул пыль, тронул лезвие ногтем большого пальца. Косу давно не правили. Перед сенокосом надо бы отбить. Он несколько раз взмахнул вдоль самой земли, словно пролагая прокос. Хороша! Ну, пусть себе висит до времени. Приподнял грабли, вилы, оглядел пустой сарай, где в одном углу серела кучка сена, оставшегося с зимы, а в другом — несколько ворохов овсяной соломы. Эти жалкие остатки кормов ревниво берегли, чтобы получше накормить волов в первые дни пахоты, когда луговой травы хватит разве что для изголодавшихся овец. Величайшим богатством в сарае было несколько толстых кулей соломы, составленных в конце, у мякинницы. Было бы их и больше, но старый Бальсис в начале весны кончил чинить кровлю, и теперь Пятрас, снова выйдя во двор, удовлетворенно глянул на залатанные крыши построек и стрехи, обложенные ровными, накрест сбитыми кольями.

Пятрасу нравился порядок, поддерживаемый трудолюбием и старательностью отца. Кому же, как не ему, достанется налаженное отцом небольшое хозяйство. Винцас скорее всего уйдет в примаки. Как бы там ни было со всякими сомнениями и кривотолками насчет крепостного ярма, все равно — оно уничтожено! Времена меняются — Пятрас это чувствует, наступает жизнь посветлее. Он выпрямляет плечи, подходит к воротам, глядит на поля, где маячат полоски Шиленай — мокрые, почерневшие, но уже настолько подсохшие, что смело можно ступать по ним с запряжкой волов.