Повстанцы

Выглянув в окошко и что-то заметив во дворе, он вышел. Пятрас с младшим братом Винцасом поил лошадь, а меньшой, Микутис, пастушонок, гонял голубей в крыши сарая. В избе стучали кросна, и два девичьих голоса стройно выводили негромко:

Ой, ткала, ткала я
Тонкие полотна
Бёрдом тростниковым,
Челночком кленовым.
Сломала я бердо,
Челночок сломала,
Сердца не склонила
К богатому парню.

Акелайтис открыл дверь избушки, и песня внезапно оборвалась.

Акелайтис подошел, пощупал ткань, нагнулся, оглядел узор.

— Ручники! Какая прелесть! — воскликнул он восхищенно.

Действительно, старшая Бальсите ткала чудесные полотенца. На фоне изогнутых, волнистых, словно струйки, мелких прожилок выступал главный узор — угловатые звезды и колечки, искусно сплетенные из мелких и крупных квадратиков и штрихов. Все было так точно подсчитано, что всякая нить ложилась на свое место и каждая долька сочеталась с другой, сплетаясь в общую картину нежной пестроты.

Акелайтис немало видел подобных рукоделий, но теперь, застав в пропитанной дымом темной избушке за чудесным тканьем простую деревенскую девушку, впервые так искренне поразился изумительному искусству литовских женщин.

— Что за красота! — повторял он, поглаживая пальцами узор. — И как вы все делаете — не ошибетесь?

Вне себя от радости, вся просветлев, Гене показывала ласковому панычу свою работу я поясняла:

— И вовсе не трудно. Только надо попасть в нить, знать, как жать на подножку, да следить за нитями. Меня мама научила. Она какой узор ни увидит, сразу же сама такой и сделает. А ткать нетрудно.

— А ну-ка, попробуй, — заинтересовался гость.

Гене вложила в уток новую, притертую Онуте цевку и, проворно нажимая босыми пятками на подножки — то на крайние, то ка средние, быстро проталкивала челном в устрое основы и дважды перебивала основу бёрдом. Узор нить за нитью разрастался и продвигался вперед.

— Ай, до чего красиво и занятно! — дивился Акелайтис. — Но ступайте, девушки, поздоровайтесь с дядей. Меня нечего стесняться. Я не какой-нибудь знатный и сердитый пан.

Он вышел во двор, пошарил под сиденьем брички и достал из узелка тонкую книжонку.

— Пятрас, — крикнул он, — я заметал, что вы тут книги любите. И хорошо! Вот, почитай сам, и другие пусть послушают. Бери самую новую.

Он подал книжку Пятрасу, и тот прочел: «М. Акелевич, глашатай, объезжающий Литву для поучения людей».

Пятрас смекнул — паныч сам сочинил эту книгу. И азбуку, купленную в Кедайняй для Микутиса, — тоже. Большое почтение почувствовал он к необыкновенному гостю. Книжки пишет. И Пятрас с еще большим вниманием стал наблюдать за Акелайтисом и слушать.

Тем временем во двор вышли старики Бальсисы со Стяпасом и обе дочки. Остановились возле палисадничка и смотрели не столько на Стяпаса, сколько на этого сердечного, веселого паныча. Старая Бальсене расхрабрилась и первая заговорила:

— Верно, вы, пан, не из нашего края. Наши паны не умеют так складно по-литовски разговаривать.

— Правда, матушка, — подтвердил Акелайтис. — Я издалека. За Неманом, на берегу Шешупе, стоит мой родительский дом. Но и там люди говорят по-литовски. Сам я — сын горемыки, в юности питался черным хлебом, тяжко трудился. Как вспомню родимый дом и дорогую матушку, от слез в глазах темнеет…

Странно показалось Пятрасу: ученый пан, сочиняет книжки, а разговаривает жалостно, будто девица. Но вместе с тем ему понравилось: Акелайтис признает, что он — сын бедняка, вскормленный черным хлебом и привычный к тяжелой работе, а в его родных местах люди говорят по-литовски.

Старую Бальсене растрогали ласковые слова пана о матери. Она снова спросила:

— В добром ли здоровье ваша матушка?

Акелайтис грустно покачал головой;

— Нет. Давно уже моя мама слегла в холодную могилу. А отец еще раньше. Мне было всего три года, когда он помер на каторге. Попал туда за то, что в 1831 году сражался за свободу.

Бальсене и девушки сочувственно глядели на расстроенного паныча. А тот зашел в палисадник, сорвал зеленеющую рутовую ветку и заговорил словами песни:

Уж пойду, пойду я на могилку.
На могилке рута зеленеет.
На той руте белая росинка.
Та росинка жемчуга прекрасней,
Серебра и золота дороже.

Всех взволновали слова паныча, а Бальсене уголком передника смахнула слезу. Сорванную веточку Акелайтис воткнул в косу младшей Бальсите, у которой лицо запламенело, как уголек, подошел к Бальсене и, показывая перстень, произнес:

— Вот мое самое дорогое наследство и сокровище — память о моей матушке.

Он поцеловал кольцо, и лицо его прояснилось.

— Что поделаешь! Кто умер — тому вечная память, а нам — жить, работать, стараться, чтоб после нас другим стало легче.

— Стяпас! — вдруг воскликнул он так громко, что девушки вздрогнули. — Поехали!