Повстанцы

Тем временем на дороге, на холмике, загомонили и показались женщины и ребятишки. Одни несли в руках судки, другие тащили на плечах плетенки с кормом для волов. Кто помоложе, пошел навстречу домочадцам, а старшие выжидали, пока им принесут и развяжут миску с едой, положат перед ними хлеб. Убогая, никудышная пища у крепостного, да вдобавок в постный день — пятницу. Гороховая похлебка, заправленная постным маслом, — не всем доступное яство. Многие довольствовались пареной свеклой, незабеленной картофельной похлебкой, тюрей да хлебом с солью и луком. Мешанка из овсяной соломы для волов была едой полакомее, чем для крепостного постная пища. Но все смачно уписывали принесенную снедь, и не думая о куске пожирнее. Ели молча, каждый свое, поставив на колени миску или горшок.

Пятрасу обед принесла Онуте, а мешанку для волов — Микутие. Мальчуган теперь лазил по кустам, искал ракиту и ольху для дудок и свистелок.

Пообедав, пахари подошли друг к другу: старики покурить трубку, молодые позубоскалить, померяться силами. Казис Янкаускас недавно получил от корчмаря коробок с фосфорными спичками, чем теперь всячески похвалялся. Не все еще видали новинку. Даубарас уже некоторое время бил огнивом по кремню, но никак не удавалось зажечь трут.

— Эх, дядя, никак на старости лет огниво притупилось или кремень раскрошился? — потешался Казис. — Глянь, как огонь высекать.

Он достал спичку, подняв ногу, натянул штанину и быстрым взмахом чиркнул фосфорной головкой. Спичка зашипела, пустила вонючий дымок и вспыхнула синим огоньком.

— Давай трубку, раз-два разожгу, — горделиво предложил озорник, подсовывая старику крохотный факел.

Но старик разозлился:

— Проваливай! Пеклом разит от твоей выдумки! Табак мне испоганишь, — и, дунув, погасил спичку. Потом так саданул огнивом о кремень, что сноп искр посыпался из-под ногтя и трут мгновенно задымился.

А Пятрас Бальсис подошел к Катре Кедулите, которая вместе с Онуте искала на косогоре щавель.

— Споем, девушки. Первый день страды. Запоешь и работа лучше пойдет. И весь год будет спориться.

— Не знаем мы пахотных песен, — отговаривалась Катрите. — Будете лен сеять, тогда споем.

— А этой не знаешь, Катрите? — Пятрас затянул:

Ой, батюшка, ой ты, батюшка старый,
Чего пригорюнился в поле за сошкой?
Устал ли за сошкой, бычков подгоняя,
Иль сына избаловал волюшкой вольной?

— Не умею, — отнекивалась Катрите, — верно, не из наших мест песня.

— Твоя правда, — подтвердил Пятрас, — этой песне я научился у дяди, от ихнего батрака, Тот был нездешний.

На полоске Якайтиса, где возилось несколько парней помоложе, кто-то зычно завел:

Жаворонок у бугорка
Славно пел для паренька,
Чтобы тот послушал,
Сошеньку наладил.

Когда песня утихла, Микутис в кустах, в насмешку над песенниками-пахарями, на свой лад загорланил:

Янкаускас Казёкас
Пашет под забором,
Нюхает понюшку,
Да только не с пальца —
Из бычьего рога.

Но никто не обращал внимания на дразнилку пастушонка. Время быстро летело, и кто постарше уже поглядывал на солнце, но волы еще жевали жвачку, и пришлось малость обождать. Все наслаждались полуденным отдыхом и не заметили, как через кустарник пробрался невысокий, щуплый пожилой человек, одетый не по-крестьянски, и, остановившись у пашни, глядел на пахарей, словно выискивая, с кем бы заговорить. Наконец он подошел к старшим — Даубарасу, Григалюнасу, Бразису.

— Бог в помощь, братцы! Хорошо пахота начинается, — заговорил он, кивнув головой.

— Спасибо. Отлично начали, дай бог, чтобы конец такой был, — отозвался Даубарас.

Пришедшего все узнали. Это был шляхтич Дымша, по ласковому прозвищу — Дымшяле. Пахари приветливо встретили его и обступили, рассчитывая услышать новости от много видевшего и много знавшего лекаря. Где он только не бывал! Ему знакомы чуть не все города и местечки Литвы, чуть не все поместья и еще множество других углов. По его словам, он ездил по чугунке, был в Петербурге и в Варшаве, а о Вильнюсе и Каунасе нечего и говорить! Поездом добрался до Караляучюса — Кенигсберга, а вернулся через Клайпеду. Долгое время он хвалился привозными немецкими лекарствами, да и теперь еще часто этим величается. Поселяне считали Дымшяле своим, доверяли ему и охотно выслушивали его рассказы и советы. Среди крепостных поместья Багинай он часто появлялся и утешал надеждой на лучшие времена. Но на этот раз Дымшяле выглядел озабоченным и не обнадеживал шиленцев.

— Хорошо ты сказал, Даубарас, чтобы и конец такой был, — повторил он слова старого пахаря. — Но, может, конец и не такой выйдет, — двусмысленно добавил он, многозначительно глядя на крестьян.

Сташис, самый мнительный из всех, тревожно спросил:

— А что?.. Что-нибудь слышали, пан?

Дымшяле не спешил с ответом. Он достал табак, понюхал, чихнул и вместо ответа спросил: