Повстанцы

Но веселее всего в Шиленай по субботним вечерам. В пятницу и субботу шиленцы на барщину не выходили, а работая на своих усадьбах, огородах, полосках, словно забывали о поместье, держась теснее друг к другу. Трудиться здесь тяжелее, чем в поместье, зато работаешь не на пана, а на себя, и ни управитель, ни приказчик не бродят по пятам с плеткой. В субботний вечер всякий вздыхал с облегчением. Молодые, забежав в избу и чего-нибудь перекусив, удирали на улицу. У двора Янкаускасов уже вертелось несколько парней и девиц. Казис с каждым заговаривал, смешил, поддразнивал. С другого конца деревни появлялись Бальсисы: Пятрас и Винцас, а потом и Гене с Онуте. С противоположной стороны спешила толстушка Марце Сташите, а сыновья и дочери Кедулиса, даже не выходя со двора, могли через забор перекидываться шутками с собравшейся ватагой. Привлеченные веселой беседой, выбегали на улицу и другие.

Больше всех знал песен Пятрас Бальсис, но первым запевалой был Винцас. Как утихнут шутки и проказы, Пятрас толкает брата в бок:

— Ну-ка, Винцас, заводи «Выйдем в поле да посмотрим». Эту легко подтягивать.

И Винцас тут же запевал высоким, звонким голосом:

Выйдем в поле да посмотрим,
Что за ветер дует.
Дует с юга и с востока —
С запада задует.

С пением чаще всего шли к Галинисовой липе и, казалось, будто само дерево подпевает молодежи, радостно трепеща листвой до самой верхушки.

Иной раз шли через все село до кузницы. Дундулис выходил навстречу со скрипкой и черными, загрубелыми от молота и искр пальцами на редкость ловко выводил танцы — суктинисы, польки и клумпакоисы. Молодой Янкаускас отыскивал какую-нибудь звякающую железку, другой выкатывал бочку, и, отбивая такт, они вторили Дундулисовой скрипке. На площадке перед кузницей вскоре начинали кружиться и притоптывать пары. Устанет Дундулис и уже не может держать в руках скрипку — начинаются хороводы и игры с песнями, смехом, выкриками.

Вечерняя заря ушла далеко на север. Блеклое небо летней ночи с редкими звездами, приникнув к земле, временами легко вздохнет, и прохладное, еле ощутимое дуновение воздуха ласкает разгоревшиеся щеки, шуршит в листьях осины, раскинувшейся за кузницей. Сквозь едкий дух курных изб от палисадничков пахнёт живительным ароматом мяты, душистого горошка, резеды. Изредка с дороги поднимется жаркая волна, пропитанная песком и пылью.

Село уже спит. Редко где, на завалинке, притулившись к еще не успевшим остыть бревнам, сидит старик или старушка, прислушивается к песням молодежи и беспокойно ждет возвращения своих. Давно ведь уже пропели первые петухи.

У кузницы затихает. На дороге слышатся разговоры, приглушенный смех. Кое-где скрипят ворота, двери. Возвращаются молодые домочадцы. Усталые, но довольные направляются кто в клеть, кто на сеновал, падают на постель и сразу же засыпают молодым богатырским сном.

А старик глубоко вздыхает. Вспоминает юность. Ведь и он плясал и пел под Галинисовой липой и у кузницы. Только люди были другие. Миновала молодость, миновала жизнь. Люди-то изменились, а беды прежние. Доживут ли его внуки до лучших времен? Все толкуют в народе, что вскоре станет иначе. Но разве в дни его молодости об этом не поговаривали?

Встанет старик, поглядит на восток, где небесный багрянец разгорается все ярче, перекрестится и уйдет в избу, на печку.

Запевают вторые петухи.

III

На другой день после Кедайнской ярмарки всем крепостным поместья Багинай стало известно, что там объявили царскую грамоту про конец панщины и что Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис собственными ушами слышали чтение манифеста. Поэтому и шли с расспросами то к Бальсису, то к Пранайтису.

Третьим, кто мог бы знать об этом, был шиленский кузнец Дундулис. Его кузница стояла у большой дороги, там останавливалось много всяких бывалых, сведущих людей. Поэтому в субботу после обеда не один хозяин подыскал предлог сходить в кузницу — кто заточить сошник, кто приварить лезвие к топору, кто приглядеть кольцо для спицы, а уж первым долгом — услышать что-нибудь новенькое.

Пригревало вечернее солнце, на яворах кричали галки, а на площадке перед кузницей уже переминалось несколько шиленцев. К дверям прислонился Янкаускас. Неподалеку на чурбаке сидели старый Даубарас и Кедулис. Норейка задумал сделать новый сошник и поэтому с братом Ионасом трудился возле горна. Дундулис, вытащив огромными клещами раскаленное добела железо, вертел его на наковальне, а Норейка с братом били молотами так, что в ушах гудело и искры долетали до сидевших на колоде. Когда железо остыло, кузнец, сунул его обратно в горн, и все трое вытерли вспотевшие лбы.

— Жарко, будь ты неладен! — отшвырнув молот, воскликнул Норейка и добавил: — Намедни Жельвис говорил: видел он в Паневежисе готовые лемеха. Фабричной работы. Скоро и ковать не придется, мужики.

Дундулис пренебрежительно сплюнул:

— Фабричным лемехом много не напашешь. Что в них за железо? Мягкое, как каша.