Повстанцы

— Только что вернулся из Расейнского уезда. Невеселые вести, ксендз. Просто удивительно, как этот манифест быстро возбудил людей. Они не слушаются панов, а их наказывают розгами. Кому от этого будет польза, ксендз?

Мацкявичюс сурово насупился.

— Велико долготерпение литовского мужика, господин Дымша. Но когда оно иссякнет, тогда увидим, кому от этого польза. Что ты слышал?

Шляхтич откашлялся, вытащил маленькую записную книжку и стал ее листать:

— Манифест когда объявили? 24 марта. Всего через неделю в Каунасском и Расейнском уездах, между Юрой и Дубисой взбунтовались крепостные двенадцати имений. Знаешь, может, ксендз, в Расейнском уезде Лабгиряй? Большое поместье — две с половиной тысячи душ. Генеральши Кайсаровой. Ой, пакостная баба! Задумала устроить новый фольварк и пятьдесят крестьян вышвырнула из усадеб, многих освободила без земли, а остальных донимала барщиной и повинностями сверх всякой меры. Поэтому лабгирцы, только услышали про царский манифест — все как один отказались от барщины и прочих обязанностей. Говорят: режьте нас на куски, гоните на каторгу — больше так жить не будем, на барщину к Кайсарихе не пойдем! Пускай нас немедля на чинш переводят.

— Знаю это имение, — подтвердил Мацкявичюс. — Что ж, перевели их на оброк?

— Эх, ксендз! — махнул рукой шляхтич. — По требованию Кайсаровой прибыл жандармский полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей с двумя ротами пехоты и эскадроном драгун. Всех солдат и лошадей распределили по лабгирским дворам. На каждого хозяина пришлись четыре пехотинца или три кавалериста. Солдаты и кони быстро сожрали все харчи, корма, даже посевные семена. Когда и это не помогло, Манзей приказал пороть бунтовщиков — от пятидесяти до полутораста горячих. Ой, что делалось! И все осталось по-старому, ксендз.

— Ты так думаешь? — мрачно отозвался Мацкявичюс. — В подобных случаях ничего не остается по-старому. А в других местах?

— И в других местах в том же роде, — продолжал Дымша. — Флигель-адъютант Манзей и жандарм Скворцов рьяно радеют о помещиках. Расправились с крепостными Кайсарихи и пустились в другие поместья, где крестьяне не слушаются панов. В имении Гелгуде тоже розгами погнали людей на барщину.

Приземистый Адомас Бите, с живым интересом следивший за рассказом Дымши, подошел к столу.

— У меня сведения из Шяуляйского уезда, — он четко выговаривал каждое слово. — Тут военной экзекуции первым потребовал Владислав Комар. У него в поместье кавалерийский эскадрон и местный исправник наводили порядок. А что они там навели, и без слов всякому понятно.

Он торопливо отхлебнул чаю и снова отошел к печке.

Лицо ксендза все мрачнело, а пальцы правой руки нервно барабанили по кромке стола. Потом он встал и, сильно дымя трубкой, принялся крупными шагами расхаживать из угла в угол. Акелайтис заметил: несколько нижних пуговиц кургузой сутаны расстегнуты, сквозь полы видны голенища сапог.

После краткого молчания, помешивая чай, заговорил Лукошюнас:

— А у меня вести из Зарасайского уезда. Там взволновались крепостные панов Мейштовича, Беганского, Минейки, Зандера, Лопатинского, а особенно — у графини Платтер и князя Мирского. Это большие поместья — у Платтерши четыре тысячи душ, у Мирского — тысяча шестьсот. И здесь потрудились Манзей и Скворцов с эскадроном улан. А в Палепяй у помещика Костялковского и в других соседних имениях бунтовщиков не только выпороли, но кое-кого еще арестовали и посадили в тюрьму.

Пока говорил Лукошюнас, Дымша водил пальцем по карте, а Мацкявичюс смотрел через его плечо, чтобы заметить расположение этих мест.

Тем временем проголодавшийся Акелайтис пил чай. Когда Лукошюнас умолк, Дымша отодвинул карту и заговорил:

— В Кедайняй к графу Марьяну Чапскому приезжал его знакомый из Ошмянского уезда. Оказывается — и там то же самое. Там большое поместье с четырьмя тысячами душ — графини Замойской, есть и имения поменьше — Милевского и других. Крестьяне отказались от барщины, и в местечке Вия собралась большущая толпа — около двух тысяч. Царь, говорят, дал нам волю, на барщину больше не пойдем, а коли захотят нас заставить — будем защищаться. Двое суток шли переговоры с властями, а толпа все растет. Тогда вызвали войска и окружили бунтовщиков. И знаешь, ксендз, кто привел войско? Сумского гусарского полка поручик граф Тышкевич, разрази его гром!

— Который? — заинтересовался ксендз. — Тышкевичей много.

— Юзеф Тышкевич из Паланги и Кретинги, адъютант виленского генерал-губернатора. На что Чапский жестокий тиран — и тот ругался, что Тышкевич позорит дворянство Литвы.

— Так чем же кончилось с крепостными Замойской? — спросил Мацкявичюс.

Дымша горько вздохнул:

— Плохо кончилось, ксендз. Когда толпа отказалась повиноваться и выдать вожаков, Тышкевич с войсками и конными жандармами напал на людей. Кого ранили, кого растоптали насмерть. Многих арестовали, выпороли, другие разбежались.

— Ничего, ничего, — процедил сквозь зубы Мацкявичюс. — Наступит день — они снова соберутся, уже с косами, топорами, ружьями. Припомнят свои обиды и панам-дворянам, и губернаторам.