Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести)

После низины, травы строгий и прозрачный бор казался тем заветным «грибным местом», где все и сбудется. Не покидала надежда: вот сейчас начнется, если не здесь, то где же тогда. Фонарев мобилизовал всю свою хитрость и магию, заклиная коричневую головку боровика явиться, возникнуть, стать явью, но все впустую, боровиком опять прикидывался какой-нибудь лист или поганка — этих было полно, иные своей наглой похожестью захватывали дух, заставляли бежать, предвкушать, нагибаться; пару раз он бежал, зная, что обман. Правда, попадались моховики, козлята — крепенькие, чистые, глуповатые в своей беззащитности— любой заметит, и доставлявшие все же радость однобокую, неполноценную. Побродив еще час, он заметил на пригорке человека в картузе и в плаще с капюшоном, такой был у отца. Слегка согнувшись, он сидел на пне среди замшелых валунов и ел яблоко. Фонарев поздоровался, грибник кивнул. Не обрадовался компании и недовольства не выразил, ел яблоко. Фонарев расположился рядом, выложил хлеб, помидоры, курицу, украдкой поглядывая на соседа, на его корзину, полную моховиков и еще каких-то грибов. В облике молчуна было что-то военное или послевоенное. Почти безбородый, с брыльцами, выбритый так гладко и без синевы, что, казалось, и не брился, смыл просто. По возрасту он был старик, но мужчины с подобной конституцией — сухощавые, мосластые — не бывают стариками, так, наверное, и остаются до конца пожилыми людьми. А странно: встретиться в глухомани, в сказочном бору, сидеть вот так в пяти шагах друг от друга, кругом ни души, и не сказать ни слова, даже не обменяться впечатлениями. Фонарев был готов, но мужчина его не замечал, не слышал, пребывал в каком-то непроницаемом мире, где лес, корзина, тишина, он и яблоко и где больше никому места не будет. Фонарев почему-то ощущал неловкость, словно, сидя на камне, жуя свою курицу, размышляя и осторожно поглядывая на чужую корзину, проявляет чрезмерную суетливость и производит невероятный шум. Почему-то вблизи таких людей, таких лиц, таких молчаний он всегда чувствовал подобное, свое школярство, мальчишество, будто сам еще и не жил, не начинал, так, лишь примеривался, все валял дурака, не помышляя, что рассчитывать надо на себя, а, не на обещанные дяденьками чудеса. Конечно, молчание само по себе ничего не означало, да и он, Фонарев, меньше всего был болтуном, но вдруг, изредка встречаясь с молчанием вот таким, понимал, что он-то просто помалкивает, а вот тот, в картузе, молчит. Вскоре, однако, он привык к соседу, который все так же спокойно и сосредоточенно, напряженно и безмятежно ел следующее яблоко, даже, к собственному удивлению, все больше проникался к нему благодарностью и почти симпатией. Смущали желто-оранжевые грибы в его корзине. Таких в бору было много, несколько раз Фонарев сшибал их ногой, не сомневаясь, что имеет дело с поганками. Все же решил спросить.

— Извините, я всегда считал, что это поганки. — Он кивнул на корзину и улыбнулся — смягчить вторжение.

Сосед ответил не сразу, ему пришлось проделать длинный путь, чтобы понять, чей это голос, откуда он взялся и чего хочет.

— Я похож на того, кто ест поганки?

Фонарев обрадовался, почему-то он никак не ждал такой формы ответа, тем более, что лицо незнакомца, водянистые глаза остались неподвижными, а через мгновение он снова был в своем неведомом краю, там доел яблоко, оттуда сказал «счастливо», поднял корзину, и длинный бритый затылок, длинная спина исчезли..

Он не был похож на того, кто ест поганки. Но лесная встреча смахивала на сон; да еще тишина, безлюдье, обступившие громадные ели… — только обрывки полиэтилена, яичная скорлупа и пара запотевших пустых бутылок из-под водки не позволили в их неподвижной сумрачно-влажной глубине мелькнуть Ивану-царевичу и Серому Волку. Фонарев решил взять немного желто-оранжевых — для пробы, заодно наполнить ведро. Что с ними делать потом, он" не знал, конечно, на всякий случай хорошенько отварить. Вопрос был в том, как осуществить это незаметно, то есть минуя разглядывания, расспросы домочадцев, всю эмоциональношумовую гамму, которую неизбежно вызовут поганки, привезенные на ночь глядя зятем, мужем, отцом и свекром с восемьдесят пятого километра. Пока что, выходя из лесу, он тщательно прикрыл их травой.