Поздняя исповедь

Видимо, сполна удовлетворившись произведенным на вздрогнувшего узника эффектом, скелет с достоинством отворачивается и, обращаясь к завороженно притихшей толпе зевак, собравшихся на площади средневекового города, начинает торжественно зачитывать приговор. Голос его, тихий, глубокий, почти металлический, льющийся, словно из преисподней, откуда-то из складок серого плаща, пробирает Леху до самых костей, заставляет нервы сжиматься в клубок, а тело мелко дрожать. Языка, на котором говорит мрачный паромщик, Леха не знает, но ему отчего-то понятно каждое произнесенное Хароном слово. Он, парализованный морально и физически, ясно понимает суть предъявленных ему обвинений. Его приговаривают к четвертованию – поочередному отрубанию рук, ног и затем головы – за жестокое убийство семерых стражников короля, справедливо уничтоживших за непослушание монарху всю его семью. А дабы остальному люду впредь неповадно было поднимать руку на солдат его величества, специальным указом монарха предписано после отсечения головы преступника посадить ее на высокий деревянный кол и выставить на всеобщее обозрение у главных ворот города в качестве назидания особо ретивой черни, таящей в душе недовольство правлением своего повелителя.

В горле Лехи все пересохло. Язык прилип к небу. Он пытается сглотнуть несуществующую слюну, но тщетно. Харон тем временем заканчивает оглашение приговора, прячет свиток под плащом, молча поворачивается к пузатому палачу и склоняет голову, тем самым давая команду к началу казни.

По площади проносится сдавленный многоголосый ропот, кто-то жалобно всхлипывает, а где-то вдали вдруг начинает надрывно, закатываясь до хрипа, плакать грудной ребенок…

На висящее в бездонном голубом небе холодное солнце медленно наползает большая черная туча, накрывая площадь саваном тени. Ветер усиливается. Противно каркает, кося на Леху лиловым глазом, устроившийся на перилах эшафота большой черный ворон…

Карлик-горбун деловито плюет на руки, не спеша перехватывает отполированное до блеска деревянное топорище и, расправив плечи и примерившись, с порывистым вдохом рывком выбрасывает свое орудие вверх. Толпа дружно охает.

– Твари! Козлы вонючие! Никого я не валил, ясно?! – неожиданно к Лехе возвращается дар речи, и он кричит, срывая голос, что есть сил. – Какие стражники, какой король?! Что это ваще за город?! Эй, опусти топор, ты, бля, сука ряженая! Порву, клоун сраный, от ноздрей до яиц!!!

Костлявая и тяжелая, как пресс, лапа адского паромщика Харона сильно, с хрустом притискивает Лехину голову к плахе. Короткий свист рассекающего воздух орудия казни, и боль, острая сумасшедшая боль вдруг вспыхивает на том месте, где только что была правая Лехина рука. Слышен глухой звук падения отрубленной кисти в специально подставленную плетеную корзину с соломой.

– А-а-а-а!!! – лязгнувшие в судороге Лехины челюсти до крови прокусывают нижнюю губу. В голове словно вспыхивает молния. В лицо летят теплые липкие брызги, на языке ощущается невероятно реальный солоноватый привкус крови.

Последнее, что успевает заметить боковым зрением окаменевший от ужаса Леха, это еще раз сверкнувшее стальным бликом, острое как бритва лезвие топора-полумесяца…

Он проснулся, вскочил, машинально выкинув вперед только что изуродованную палачом культю, и безумным немигающим взглядом уставился на свои мелко подрагивавшие пальцы, на знакомую татуировку в виде головы оскалившегося тигра, на массивный золотой перстень-печатку, украшавший безымянный палец. Рука, на которой отпечатался похожий на багровую паутину след от смятой простыни, была цела. Только чужие, все еще непослушные пальцы почти не шевелились. Отлежал. Просто отлежал, как случалось и прежде много раз…

Господи, что же это такое?! Значит… это был всего лишь сон. Самый ужасный и самый реальный из всех, которые когда-либо рисовало его находящееся в состоянии постоянного стресса серое вещество. Харон… Паромщик с реки Стикс… Вот же, блин, приснится такая херня!

Леха судорожно вдохнул воздух, медленно провел левой рукой по взмокшему от холодного пота лицу и стиснул зубы, силясь унять колотивший все тело озноб. Сердце, словно очнувшись вместе с подсознанием от удушливого ночного кошмара, мало-помалу стало снижать частоту ударов, возвращаясь к своему нормальному ритму. Леха еще раз глубоко вздохнул и, тихо выругавшись, принялся активно растирать затекшую правую руку. Пальцы до сих пор покалывало, но в украшенном синим тигром предплечье уже появилось ощущение тепла. Кажется, порядок.

Обретшие чувствительность пальцы непроизвольно сложились в неизвестно кому адресованный кукиш. Болт вам с винтом, кретины, а не плаха!

– Куда ночь, туда сон, куда ночь… туда сон, – автоматически прошептал Леха заученную еще в детстве по настоянию суеверной бабки фразу-оберег, якобы защищающую спящего человека от злых духов.