Поздняя повесть о ранней юности

Начинают бить немецкие минометы. Султаны, поднимающиеся из воды, белые, как свечи, а вода серая, холодная. Мины рвутся за косой, недолеты. Сейчас перенесут огонь по нам. Одним махом перетаскиваем свою посудину через косу и снова на воде. Белые султаны уже сзади нас. Впечатление такое, что немецкий корректировщик передает команды, семафоря флажками, но мины уже рвутся в нашем русле. От близких султанов вода уже в нашей лодке. Плывем. До берега остается метров 50, но мы летим в воду. Выныриваем вдвоем с Колей и становимся на дно, вода нам по горло. Одновременно ныряем за Пагиным и поднимаем его, намертво вцепившегося в катушку, на поверхность, выскакиваем на берег: бежим вокруг правого дома и я замечаю, что у меня нет моего автомата. Нырять за ним я не собираюсь и вдруг — подарок от немца: у штакетника валяется шмайсер и пояс с подсумком с тремя рожками. А мины рвутся в воде у самого берега, потом за домом, метрах в 50-ти, сейчас он поделит установку прицела на два, и они шлепнут по нам.

С нашего берега три орудийных резких выстрела и дома, к которому мы бежим, больше нет. Потом еще один — и нет сарая. Минометный огонь прекращается. Китайкин? Думаю, что он, но разговора об этом не было.

Подбегаем к дому, разгребаем его обломки, чтобы забраться в подвал, а Пагин прокалывает иглой кабель и говорит, что связь есть. Подвал маленький, низкий и лезть в него нужно, как в нору. Впереди нас, метрах в пятидесяти, немецкая траншея, развороченная взрывами, и Пагин уползает туда. Мы с Колей выжимаем воду из своей одежды, опять натягиваем мокрую и не можем согреться.

Артиллерия накрывает немецких зенитчиков у моста, а тяжелая гаубица перемешивает их с землей.

Строящаяся понтонная переправа нам хорошо видна сверху, она уже готова до середины реки, а из Штетина по ней начинают бить крепостные орудия большой мощности бризантными снарядами, рвущимися в воздухе и осыпающими свинцовыми шарами работающих саперов.

Огневой вал артподготовки крушит уже третью траншею, но нам ее не видно: она у деревни и между нами большая слегка заболоченная низина, поросшая невысокой осокой. Бьют так, чтобы не снести деревню. Уже научились хоть что-то сохранять.

Приползает Саша, говорит, что на склоне во второй траншее большой немецкий блиндаж, очень глубокий и хорошо перекрытый. Тут я замечаю, что оружия у него нет, вспоминаю, что и вышел он без оружия. Молчу. Я уже наудивлялся здешнему отношению артиллеристов к личному оружию.

Собираем свое имущество и ползем к блиндажу. Он и впрямь оказался большим, уютным и сухим: нары с толстым слоем сена, посредине стол с газетами и журналами, на стене — полочка со стеариновыми плошками для освещения, у двери бревно с двумя десятками гвоздей для шинелей, с одной брошенной или в испуге забытой, а в уголочке — жестяная печурка с набором труб, которую можно установить где угодно. Опять выжимаем воду из своей одежды, поочередно поглядывая по сторонам из окопа у входа. Пагин говорит по телефону и сообщает, что к нам уже вышли. Коля чистит и смазывает свой автомат, а я опробую побывавшие в воде гранаты. Срабатывают.

— Капитан, они здесь, — раздался голос Ивана Китайкина, и в блиндаж ввалилось сразу человек 15 во главе с командиром дивизиона. Были тут и наш комбат, и Ваня Иванов, и Федя Лукьянов, и Петя Чернов, и остальные из взвода управления дивизионом. Подбросили их через реку на амфибии командира саперной части. Кто-то установил и разжег печурку, мы начали сушить свою одежду, а Китайкин с кем-то ушел и вернулся только через час. Артподготовка уже закончилась, артиллерия продолжала еще бить по дальним целям, но вокруг было тихо и спокойно, только из Штетина методично по переправе били бризантными гранатами.

— Бардак, — он и на фронте бардак, — вскочил в блиндаж Китайкин, — мы на стыке двух батальонов, между ними около 400 метров, а мы в центре этой дыры. Связь с командирами установлена, связные назначены, телефон тянуть отказались, говорят, что скоро пойдут вперед.

Он указал на карте цели, которые попросили обработать пехотинцы, и комдив тут же организовал огонь по перекрестку дорог, большому хутору за деревней и оврагу между деревней и лесом.

Мы с Колей сушили свои гимнастерки, шаровары, телогрейками обмотали трубу и у раскрытой дверцы держали портянки. Вспомнилось, как всего два месяца назад я целый день и полночи на морозе сушил свою одежду теплом собственного тела и высушил бы, да помог старик-поляк.

Артиллерия — не пехота: перебрались через реку из одного уютного блиндажа в другой, намокли, но все-таки сушимся. А слева и справа от нас на таких же ящиках плыла пехота и кто-то наверняка искупался в реке, а теперь сидит в окопе и сушит собой свое барахло. И, наверное, если нашел шинель немецкую, то не побрезговал, как я сейчас, ее надеть, чтобы согреться. А если не в окопе, а в ячейке, то и землю заодно согревает.

Понтонная переправа через р. Одер. Слева — взорванный мост. Апрель 1945 г.