Поздние ленинградцы. От застоя до перестройки

Виктория Путятина:«Благодаря такому неформальному общению он мог себе позволить написать репортаж, не являясь на шахту. Не просто информацию, а репортаж. Причем, как мне рассказывал однажды, в те еще времена, Коля Голь… Сидим мы у меня, работаем над нашей работой, куда нам надо сделать, срочно, не помню, или радио, или чего… А Генке надо быть на шахте. Ну соответственно он звонит в редакцию, топочет ногами и говорит: „Я сейчас под толщей кембрийской глины, скоро буду”».

В начале восьмидесятых у Григорьева, разменявшего четвертый десяток, появляется шанс стать профессиональным литератором. Писатель в СССР – это тот, кто окончил Литературный институт. Григорьева неожиданно берут на заочное отделение этого престижного вуза. Здесь появляется возможность обрасти нужными связями в редакциях и издательствах. Но всё это не для него: общежитие Литературного института он превращает в подмостки для собственного поэтического театра.

Виктор Топоров:«Я из институтских дел помню только Генин рассказ о том, что в свою единственную сессию, которую он пытался сдать, провел 140 кулачных поединков, из них 139 проиграл нокаутом, а в 140-й его соперник просто упал пьяный».

Сергей Носов:«Мучился Григорьев. Ну, Григорьев сам там как мэтр, проповедовал, не скажу, преподавал, проповедовал».

Литературный институт дал Геннадию новых знакомых, но не изменил его профессионального статуса. Лучшие писатели, начавшие после середины 1960-х, были обречены на полуподпольное богемное существование. Это относится не только к Григорьеву, но и к гораздо более известным Гандлевскому, Кривулину, Шварц. Официальная литература тех лет напоминает плохую воинскую часть, где никого не интересуют результаты стрельб, а только выполнение устава. Публикуют или чиновников, или тех, кто успел войти в литературу в эпоху оттепели. А Григорьева интересует то, что ни для официальной, ни для самиздатской литературы как бы не существовало.

Это был человек толпы, площадной, городской. А в Ленинграде 1970–1980-х с толпами плохо: чинный, оборонный город. Единственным площадным местом был, пожалуй, стадион имени Кирова на Крестовском острове. У Григорьева есть поэма, которая называется «День „Зенита”» – она рассказывает о том, как встречаются два таинственных человека. Один из них русский, другой – кавказец, они охотятся на уток. Потом выясняется, что это Киров и Сталин, которые решают устроить здесь этот стадион. В этой же поэме появляется новый городской тип:

Фанаты? Подонки? Пострелы?
Вояки? Герои? Орлы?
И курточки их сине-белы.
И шарфики сине-белы.

Тогда, в 1986 году, надо было быть поэтом, чтобы заметить этот новый тип – тип болельщика «Зенита». Тип, который в нашем городе стал в дальнейшем характерным, если не определяющим его ландшафт.

Анатолий Григорьев: «У меня есть очень большое желание – сделать из этой вещи комикс, иллюстрированный комикс. В контексте того, что сейчас «Зенит» снова станет чемпионом, безусловно, к этому всё идет. Отец очень этого хотел, он мечтал об этом».

Со зрелым Григорьевым многие охотно выпивают, повторяют его шутки, поэтические экспромты. Но воспринимают его как пожилого ребенка, обаятельного неудачника. Тем более что инфантильность поэта бросается в глаза. Он не стремится достичь ни материальных благ, ни карьерного положения. Поэзия для него – игра, а больше всего на свете, как и в детстве, он хочет играть и выигрывать.