Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Политическая инструментализация романтического фантазирования позволила Лысенко добиться невиданного влияния в биологии, тем более поразительного, что весь его «путь в науке» сопровождался фальсификациями и полной неверифицируемостью «достижений», принесших невиданный ущерб экономике страны. Тем более важно понять, как произошел симбиоз науки, идеологии и искусства, который, по аналогии с Gesamtkunstwerk, можно назвать Gesamtwissenschaftswerk – диковинный гибрид, превзошедший самые смелые фантазии «творческих дарвинистов».

Госромантизм Лысенко отличался от революционного романтизма Горького, который хотя и воспевал в публицистике «нового человека» и «переделку человеческого материала», оставался в своем творчестве реалистом, изображая главным образом «вчерашних людей» (от обитателей ночлежек до «хозяев жизни» Вассы Железновой, Егора Булычева или Клима Самгина). Для Лысенко же главным было не прошлое, но будущее, самая наследственность – буквально: «жизнь в ее революционном развитии». Не случайно он постоянно повторял тезис Маркса о задаче не познания, но переделки мира. В основе «учения» Лысенко, где среда торжествовала над наследственностью, лежало не познание природы и ее законов, но обоснование биологии как науки захвата и подчинения. Торжество этой облаченной в биологические метафоры идеологии и создание армии ее врагов в лице вейсманистов-менделистов-морганистов означало окончательную инструментализацию науки в целях политической мобилизации.

О «феномене Лысенко» существует огромная литература: одни выделяют собственно научные предпосылки знаменитой «дискуссии»[967], другие – политические[968], третьи – экономические[969], четвертые – персональные[970] и т. д. Разумеется, все они имели место: феномен Лысенко – продукт сложной комбинации составляющих сталинской культуры. Он продолжает сегодня не только активно изучаться[971], но и вызывать горячие споры[972] и рассматриваться как актуальный урок для современной «большой науки», функционирующей в условиях интенсивного развития новых технологий, коммерциализации и планирования прикладных исследований и разработок, ставящих под угрозу ее автономию[973].

Как показал Дмитрий Станчевичи, в основе победы Лысенко лежали не только его ораторские способности, не только его умение угадывать политические интересы вождей и использовать их себе на пользу, не только армия сторонников, но и беспроигрышная дискурсивная стратегия, которую Станчевичи называет «конституциональной риторикой»[974]. Эта риторика содержит все элементы легитимации, утверждения власти, драматизации, диалектики свободы и необходимости, того, что есть, и того, как должно быть, принципов морали – словом, универсальной картины мира. Выстраивание такой картины – акт дискурсивный. И, добавим, всегда эстетический. Потому хотя бы, что ученый выступает здесь в роли творца, художника.

Причем художника, готового к радикальным жестам, что особенно видно на фоне поведения противников Лысенко. Стремясь приглушить противоречия, они предлагали сгладить идеологическую остроту этой якобы научной дискуссии, сквозь которую отчетливо выпирало политическое содержание (например, они всячески избегали слова «борьба», заменяя его на «взаимосвязи», «отношения», «зависимости»). В ходе закрытого собрания в Отделении биологических наук АН СССР под председательством академического секретаря Отделения академика Л. А. Орбели 11 декабря 1947 года, где лысенковцы и антилысенковцы спорили о внутривидовой борьбе, последние настаивали на том, что поскольку «применяемая ныне терминология в проблеме борьбы за существование не всегда является удачной, понимается различно и влечет за собой нередко недоразумения, то необходимо в ближайшее время разработать более рациональную научную терминологию в этой области, освободив ее, по возможности, от антропоморфизма»[975]. Под антропоморфизмом следовало понимать тотальную метафоричность лысенковских построений.

Между тем Лысенко нередко демонстративно обнажал прием, приводя свои построения к эпатажным заключениям. Так, настаивая на наследственном характере воспитанных признаков, он договорился в одном из своих выступлений на совещании передовиков урожайности по зерну в 1935 году до следующего заявления: «В нашем Советском Союзе, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются – трактористы, мотористы, механики, академики, ученые и т. д., и т. д. И вот один из таких сделанных людей, а не рожденных, я… Я не родился человеком…»[976] Последнее следовало понимать одновременно и буквально, и метафорически. Такой буквальной метафорой «творческого марксизма» был сам «творческий дарвинизм».