Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Скрещение марксизма с ламаркизмом выдающийся генетик академик Александр Серебровский остроумно назвал однажды «ламарксизмом»[977]. Но, думается, даже он вряд ли представлял себе, насколько изоморфным оказался лысенковский «творческий дарвинизм» сталинскому «творческому марксизму».

Исходя из того что теория Дарвина «совершенно недостаточна» для решения «практических задач», Лысенко требовал «преобразовать» и «развить» ее в свете теории Мичурина – Вильямса, создав «творческий дарвинизм». Последний определенно напоминает «творческий марксизм», который практиковал Сталин и в котором странным образом все переворачивалось с ног на голову (государство вместо «отмирания» укреплялось, всемирная революция превращалась в национальную, интернационализм заменялся национализмом и т. д.). Так же и в «творческом дарвинизме» – полностью переосмысливается характер внутривидовых и межвидовых отношений; внешняя среда трактуется не как «пассивно» отбирающая органические формы, а как «активно» формирующий и видоизменяющий организмы фактор их развития; естественный отбор перестает быть естественным; изменяется понимание видообразования, природа наследственности и мн. др. Подобно тому как в сталинском «марксизме-ленинизме» от учения Маркса оставалась лишь риторическая оболочка, что позволяло утверждать, будто речь все еще идет о марксизме, в лысенковской «агробиологии» от дарвинизма оставалось несколько переинтерпретированных элементов, тогда как суть дарвинизма была полностью перевернута и подменена.

Лысенковский «творческий дарвинизм» не просто был идеологически созвучен большевизму, но являл собой своего рода биологизированный большевизм. Раз все живое – лишь продукт среды и условий, которые поддаются целенаправленному изменению, то это живое также поддается направленному изменению (соответственно, человек – продукт воспитания). Цель большевизма – воспитание нового человека – получала здесь естественно-научное обоснование и дополнительную легитимность, переводилась из сферы идеологии в сферу действия объективных естественно-научных законов.

Вся сталинская риторика была пронизана волюнтаризмом («нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики») и в этом противостояла науке, исходящей из задачи познания «законов объективного мира» и, соответственно, подчинения им. Однако «творческий дарвинизм», «передовая биология», «мичуринское учение» меняли сами основания науки, по сути, превращая ее в оформление волюнтаристского порыва. Наука для Лысенко – поле реализации воли ученого-художника: «Для того чтобы получить определенный результат, нужно хотеть получить именно этот результат; если вы хотите получить определенный результат – вы его получите… Мне нужны только такие люди, которые получали бы то, что мне надо»[978]. Это позиция не столько ученого, сколько именно художника.

Утверждалась она через метафоризацию марксизма. В многочисленных выступлениях и работах Лысенко мы имеем дело с идеологическими метафорами: Лысенко интересен как политически чуткий идеолог, последовательный доктринер, гибкий ритор и – не в последнюю очередь – опытный филолог, знающий и использующий в качестве аргументов в научном, политическом, экономическом и, конечно, в личном споре некие «факты» из выдуманной им агробиологии. Создатель «передового биологического учения», Лысенко отталкивался, разумеется, от дарвинизма, который традиционно оставался краеугольным камнем «материалистического мировоззрения». Но Дарвин был интересен ему прежде всего как телеолог и философ целесообразности: «Дарвин своей теорией отбора дал рациональное объяснение целесообразности в живой природе»[979].

«Провинциальный, но в то же время цепкий, изворотливый, эгоистичный крестьянский мужик»[980], Лысенко быстро понял, что от науки требуется не чистота знамен, не доказательная логика, не обоснованность выводов, но соответствие требованиям политического руководства (об ускоренной селекции, например). А поскольку требования эти находились в вопиющем противоречии с объективной картиной мира и, в частности, с законами генетики, единственным выходом стал отказ от генетики как таковой.

В соответствии с логикой власти, требование целесообразности становится центральным и в лысенковском понимании не только природы, но и задач науки. Однако романа с Дарвином не получилось. Мешал (как мешал позже Ольге Лепешинской) позитивизм и «эволюционизм»: дарвинизм признает только «количественные изменения», «нет зарождения нового в недрах старого», нет «перехода одного качества в другое»… Не найдя в дарвинизме гегелевских «законов диалектики» в их плоской интерпретации в философской главе сталинского «Краткого курса», Лысенко пришивает ему политический ярлык «теории сплошной постепеновщины» (316) и вводит в эволюционное учение идею прогресса, определяя виды в качестве «этапов», «ступенек постепенного исторического развития органического мира» (321).